Юрий Милославский. Возлюбленная тень

Приблатненные герои прозы Милославского откровенно и беззастенчиво гнусны – и, кажется, именно к этой гнусности автор испытывает чуть ли не порнографическое влечение

Имена:  Юрий Милославский

Живущий в Нью-Йорке харьковчанин Юрий Милославский не то чтобы забыт, но помнят о нем как-то неуверенно. Появляясь где-нибудь, его имя каждый раз звучит странной гоголевской аберрацией. В последние годы писатель упоминается, главным образом, в связи с опубликованными несколько раз воспоминаниями об Иосифе Бродском и его окружении. Этот разоблачительный текст, несмотря на ряд крайне интересных наблюдений, вызывает легкую оторопь — даже если относиться к его героям без чрезмерного пиетета. И, конечно, он заставляет читателя заинтересоваться творчеством самогó яростного мемуариста.

В 1960-х в Харькове Милославский был довольно заметным молодым поэтом, участником студии Бориса Чичибабина. В 1973 году он эмигрировал в Израиль и прозу начал писать уже там. В Иерусалиме вышли его первая прозаическая и единственная поэтическая книжка, одновременно начались публикации в «Континенте» и «Эхе»; затем — сборник рассказов, уже в Америке; несколько переводных изданий (английское — с предисловием Бродского). В 1993 году появился единственный российский сборник прозы Милославского, «Скажите, девушки, подружке вашей». Правда, десять лет назад в Петербурге еще вышли его книги «Знамение последних времен: Чудотворный мироточивый Образ Божией Матери Иверской-Монреальской и приснопамятный хранитель Его брат Иосиф (Хосе) Муньоз-Кортес» а также «Странноприимцы: Православная ветвь Державного Ордена рыцарей-госпитальеров Св. Иоанна Иерусалимского». Особенно заметным литературным событием они, как можно догадаться, не стали. Так что новый сборник — первая за много лет доступная возможность прочитать прозу Милославского в сколько-нибудь представительном объеме.

В «Возлюбленную тень» вошли все важные тексты писателя, написанные в основном между концом 1970-х и началом 1990-х (вроде бы писатель планирует еще одну книгу с более новыми текстами): полтора десятка рассказов, фантасмагорическая повесть «Лифт» и роман «Укрепленные города».

Занимающий довольно большую часть сборника роман хочется сразу вынести за скобки. Первая книга Милославского, «Укрепленные города» — выпущенная в 1980 году, но впоследствии расширенная и переработанная, — представляет собой очень типичный эмигрантский текст про тяготы отъезда и трудности адаптации, состоящий из общих мест про умеренно всемогущее КГБ, не очень высоконравственных диссидентов и лживогуманистическое государство Израиль. Фокусом плавающего повествования служит трагическая судьба безотказной во многих смыслах девушки Анечки с шекспировской, не то стоппардовской фамилией Розенкранц. «Укрепленные города» построены на одновременном разоблачении антисоветской романтики и героизации погрешностей — в частности, задиристой бездумности в отношении политики, секса, дружбы, насилия. Невзрачность самого текста Милославский пытается компенсировать в основном обилием неприятных подробностей эротического и нравственного характера. Писателя часто сравнивают с его земляком Эдуардом Лимоновым — они примерно в одно время эмигрировали, оба много занимались описанием харьковской приблатненной среды. В смысле освоения эмигрантского опыта «Укрепленные города» Милославского — как лимоновский «Эдичка»; кое-что совпадает буквально, в частности представление об эмиграции как о зоне перевернутой морали, которая рифмуется с моралью блатной. Но роман этот по сравнению с лимоновским смотрится бледнее — и явно менее самостоятелен.

Однако интерес у критиков и читателей Милославский вызвал в свое время именно своими рассказами — по преимуществу это тексты более высокого уровня. Но и здесь не без сложностей. Милославский — автор рассказов — пишет мастерски. Его стиль — немного иронично-экспрессионистский, немного — ненавязчиво сказовый, еще немного — имитирующий гоголевскую точную неуловимость. Он довольно очевидно восходит к классикам ранней советской литературы и через их головы пытается дотянуться до самого Гоголя. Это скорее не получается, но и объявить автора «Возлюбленной тени» наследником Бабеля, Олеши, Зощенко и тем более Платонова как-то тоже язык не поворачивается.

В 1980-е выходило несколько сборников с названиями вроде «Советский рассказ 20-х годов». Половину их заполняют очевидные имена, а половину — писатели явно второго плана: читаешь эти книжки именно ради последних. У таких писателей бывает один потрясающий рассказ или пара гениальных абзацев, но куда больше у них приятного стилистического гула, почти необработанного шума времени. Проза Милославского вырастает в большей степени из этого гула, нежели из голосов, сумевших тогда поверх него прозвучать.

Читаешь что-нибудь вроде: «Ребенком снедаемый силою похотений, овеществить которые хотя бы отчасти удавалось лишь бешеным единицам, Агунов, чтобы не погибнуть, вынуждался удерживаться рывком» (это из заглавного рассказа Ombra Adorata — пожалуй, лучшего текста сборника). И думаешь: это здорово. Но в памяти от этих изящных фраз уже через минуту не остается ни звука.

Странное свойство прозы Милославского: ее, если исходить из свойств самого текста, практически невозможно расположить во времени. Рассказы эти могли быть написаны примерно когда угодно, датировок в книжке нет, лишь изредка мелькнет какая-нибудь спасительная реалия — ну, значит, не раньше, чем тогда-то. Кажется, что повествовательный стиль чужого времени Милославский заимствует скорее не из ностальгии, а из принципиальной приверженности анахронии. В этот стиль можно убежать, спрятаться. При всей своей жесткости, грязи и безжалостности (об этом ниже), проза Милославского не критическая, а отчетливо эскапистская. Проявление этого же эскапизма — «i с точкой», расставленное по правилам дореволюционной грамматики и забавно соседствующее с феней/матом. Совершенно так же нездешнее елейное белогвардейское православие, пробивающееся время от времени в текстах, бесконфликтно уживается с блатной романтикой.

Большая часть героев Милославского — блатные или люди, хотя бы пытающиеся жить по блатным правилам. Кажется, они увлекают его потому, что как будто не слишком подвластны общему течению окружающего времени, — и с обществом, в этом времени живущим, они находятся во враждебно-чуждающихся отношениях.

Однако главная подспудная тема Милославского в некоторой степени все же действительно наследует ранней советской прозе. Это тема интеллигентского влечения к чужой и чужеродной силе. Речь не только о блатных. Есть в сборнике, например, рассказ про довольно неприятного филолога, делящего гостиничный номер с брутальным следователем с Кавказа; филолог начинает завидовать ему, до обожания. Вообще, представители закона — единственные, кроме потенциальных или реальных уголовников, персонажи Милославского, похожие на людей; классом ниже, чем блатные, но кажется, что они просто оказались по другую сторону случайно и живут той же настоящей жизнью.

Однако, в отличие от писателей 20-х, в своих чужих и страшных героях Милославский не видит никакой новой праведной силы. Напротив, они откровенно и беззастенчиво гнусны — и, кажется, именно к этой гнусности автор испытывает страстное, чуть ли не порнографическое влечение. Милославский описывает, как кто-то ссыт кому-то в рот, кто-то кого-то насилует, по пьяни избивает до смерти, и прочие непотребства — с умилением ведущего передачи на канале Animal Planet, переживающего только о том, что ему самому не довелось родиться бегемотом или гиеной.

Стоит отметить, что не принадлежащие к уголовной или, зеркально, милицейской среде герои Милославского в большинстве либо безвольно-отвратительны, либо просто не очень понятно, зачем живут на свете. Оправдать их может лишь некоторая мера приблатненности, каковую писатель (в упомянутых уже воспоминаниях) обнаруживает даже у Бродского.

Впрочем, сам автор, со своим выспренним стилем, изысканными сравнениями и библейскими аллюзиями (не говоря об орфографии), от чарующего блатного мира все же дистанцируется. Милославский отчасти похож на человека, который полдня яростно точит саблю, чтобы зарезать своего первого гуся, но втайне надеется, что гусь помрет сам — не выдержав скрежета.

Юрий Милославский. Возлюбленная тень. — М.: АСТ, 2011​