Мортен Рамсланд. Собачья голова

Роман Рамсланда – это по-скандинавски мрачная, волшебная семейная сага, которую называют самым ярким дебютом датской литературы нового столетия. С подробностями АЛЕКСАНДР ЧАНЦЕВ

Имена:  Мортен Рамсланд

Скандинавы в последнее время на коне в массовом сегменте литературы, которая годится и на то, чтобы скрасить время в метро, и на то, чтобы похвастаться перед высоколобыми друзьями. Речь, конечно, о детективах, о святой троице Ларссон — Несбё — Лапидус, но и о семейных сагах: «Полубрате» Ларса Соби Кристенсена и «Собачьей голове» Рамсланда, уже переведенной на пару десятков языков. Зачем читать еще одних «Будденброков», с еще одним предсказуемым выводом про все семьи, которые одинаково… Видимо, затем же, зачем и писать: избавиться от демонов и воспоминаний, дать вечную жизнь в букве и забыть, чтобы идти дальше. Но прежде всего — понять.

Почему, например, большинство саг — это именно «Будденброки»: о распаде, распылении семьи? А это так, и норвежско-датский род Эрикссонов, история которого с предвоенного времени до наших дней рассказывается в «Собачьей голове», — это семья, «из которой вечно кто-то убегает», то юнгой на корабль, то с давней любовницей на Килиманджаро. Люди женились, рожали детей, жили все вместе, но слишком неожиданно для других (и себя) менялись; их разрывали страсти; они сходились в той «длительной борьбе, что породила двух побежденных и ни одного победителя». И главной задачей было пройти сквозь тьму, «не позволив тьме пройти сквозь нас». Это, понятно, не всегда получалось.

Нет, не всё так мрачно в этом романе, где северная смурь разбавлена чуть ли не латиноамериканским магическим реализмом. Здесь для невесты делаются пространные татуировки с признаниями в любви на члене; воздух родной Норвегии отправляется любимой бабушке в консервных банках; крабы в память об убитом однокласснике, с которым так классно было их удить, выпускаются на его могилу и разбредаются по всему кладбищу; инженер рисует чертежи для пароходов под влиянием любимого Пикассо, а маленькие мальчики, наевшись непростых грибов, видят в лесу одновременно северное сияние, радугу и лесных духов… Тут иногда вообще случается полный Кустурица: дети притворяются, что ловят в канализации угрей; ребенок при родах у молодой незадачливой матери падает в выгребную ему; а еще взрывается туалет, забрызгав жертву «теракта» и всю улицу…

Жертвой был, кстати, Аскиль, продавший в пивной коллекцию монет своего сына по прозвищу Ушастый. Характер же у Аскиля испортился после войны, не дававшей забыть ни пашню с окоченелыми человеческими конечностями (смерть воистину собрала урожай!); ни концлагерь, где пачка сигарет котировалась дороже, чем золотые зубы мертвецов и уж подавно человеческая жизнь; ни, опять же, выгребную яму около барака дизентерийных больных, куда он свалился и из которой смог выбраться, только цепляясь за воспоминания о розовом платье своей невесты… Сначала он перешибал тот запах «меланхолическим облаком коньяка и одеколона», потом — перегаром от шнапса: вот она, аура, «которую можно найти в самых великих историях любви, аура, которая позднее превратится в затхлый запах перегара и горечи».

В романе все перетекает друг в друга: сын после ссор родителей рисует монстров на исподе мебели, отец рисует свои кошмары в кубистической манере; двоюродный брат после исчезновения на четырнадцать лет возвращается домой и начинает носить сумки женщине, которой носил ранец в школе; настоящее внука и прошлое деда соседствуют на двух страницах, перетекая, перетекая, сливаясь…

«Да, в нашей истории много воды», — говорит Асгер, рассказчик, самый младший в роду; тоже, кстати, художник. И «палец выглядывает из носка, как рыбешка»; Аскиль в старости глотает ртом воздух, «словно выброшенная на берег треска»; Ушастому в его большие уши соседские мальчишки пихают головастиков; его дочь Стинне после изнасилования моется по нескольку раз в день и по дому бредет, еле перебирая мокрыми ногами, словно «русалка, что дала течь». Дети каждого нового поколения бегут в порт смотреть корабли или сбегают из дома — на них же. «Внезапно ему показалось, что он движется в пустоте между прошлым и будущим, пустоте, которую Кнут уже преодолел, когда взошел на борт большого судна. “А я, черт возьми, отстаю от него”, — подумал он».

И дальше: «Что за черт, — подумал он, и тут, когда он внезапно вспомнил о давних заколдованных лесах Нурланна, у него подкосились ноги. — Неужели это действительно она?» Это Ушастый узнает в хозяйке магазина, куда случайно зашел, девушку, встреченную им в лесу духов. Таких случайных и неслучайных совпадений, такого понимания судьбы, такой решимости героев ее рассмотреть и осуществить (пусть и через 25 лет — именно столько времени потребовалось, чтобы сбежать вместе паре, не сбежавшей из дома подростками) в «Собачьей голове» Рамсланда много, как и в любом эпосе.

Но много ли судьбы в жизни, не больше ли там обычной жизни? Не знаю, поэтому, наверное, и читают семейные саги.

Да, чуть не забыл: бабушку, что держится в Дании только норвежским воздухом из консервных банок, зовут Бьорк.


Мортен Рамсланд. Собачья голова. — СПб.: Симпозиум, 2011
Перевод с датского Е. Красновой​