Алексей Слаповский. Самая настоящая любовь: пьесы для больших и малых театров

Зрителям не предъявляется хрестоматийное «театр закрывается, нас всех тошнит». Напротив: театр открыт, и в нем, по мнению ИГОРЯ ГУЛИНА, происходит нечто очень странное

 

Второй сборник пьес Алексея Слаповского, «Самая настоящая любовь», выходит через четыре года после первого, озаглавленного «Замечательная жизнь людей», в том же издательстве «Время».

В российском книгоиздании сборник пьес современного писателя — довольно редкий формат. Пьесы иногда встречаются в качестве приложения к прозе или поэзии, да и то это выглядит эксцентричным составительским жестом. Исключение составляют разве что авторы «новой драмы», но в этом случае книги — продолжение театральной популярности. Со Слаповским все же другая история. Он, хотя и начинал как драматург, известен в первую очередь романами (и еще сценариями сериалов). Публикация театральных пьес даже столь востребованного писателя — ход, учитывая почти полное отсутствие привычки к чтению драматургии, вполне неожиданный.

Объяснить его можно, сказав кое-что о политике издательства «Время». Помимо выпуска пьес, оно делает много такого, чего не делает больше никто. Например, приличным тиражом издает сборники не самых очевидных поэтов (от советских классиков, официальных и неофициальных, до вполне молодых), пытаясь чуть ли не в одиночку, среди печатающих стихи издательств, обустроить нишу между массовым трэшем и поэзией для интеллектуалов. Или, что, может быть, еще важнее, «Время» — единственное издательство, выпускающее сейчас доступные, не академические собрания классиков русской литературы XX века от Зощенко до Солженицына. Можно вспомнить еще несколько замечательных начинаний, но, странным образом, все это выходит у издательства довольно бестолково. Собрание Платонова не пнул только ленивый, но в состоянии раздражения и растерянности оставляют читателя почти все книжки «Времени»: они странно составлены, снабжены чем-то странным вместо предисловий и комментариев, просто неудобны. Однако, кроме раздражения, эта ситуация вызывает почти элегическую печаль. «Время» явно пытается отстоять некоторый «средний штиль»: литературу и книгоиздание, верные сформировавшимся несколько десятилетий назад вкусам и идеалам; они не потакают массовому запросу и одновременно чужды элитарности. И причиной очевидной постоянной неудачи издательства кажется в первую очередь не профессиональная несостоятельность его работников, а обреченность самого проекта, фатальное превращение этой старомодной, чуточку советской «культурности» в мучительный суррогат.

Тут, может быть, есть некоторый перехлест в разговоре. Но, честно говоря, издательство «Время» — феномен, гораздо более интересный и достойный обсуждения, чем творчество писателя Слаповского. Впрочем, сборник пьес последнего в это ощущение культурного суррогата вписывается идеально.

О последних книгах Слаповского те, кому они не очень нравятся, говорят обычно с позиции разочарования. Однако для такого сравнения надо обладать некоторым набранным — скорее всего, в 90-е — запасом очарованности. На наш же взгляд, включенные в «Самую настоящую любовь» тексты от, скажем, романа «День денег» мало чем отличаются. Разве что стало меньше внешней литературности, обнажилась голая схема.

В первой пьесе человек пытается уехать из города, по-разному объясняет это жене, любовнице, матери, друзьям, коллегам и соперникам. Потом оказывается, что все причины несостоятельные, уезжать в общем-то незачем, а всех своих близких он очень любит. Или не любит, они-то уж его точно не любят — или любят, но все равно хотят, чтоб он наконец уехал, и так далее. В другой пьесе известный олигарх решает раздать все свои деньги бедным, но не получает от этого ни удовлетворения, ни благодарности, ни благодати. Под конец он спрашивает у своего ангела-хранителя (там встречаются такие персонажи), зачем ему надо было все это делать, а тот издевательски сообщает, что у олигарха просто проснулась совесть. Еще в одной пьесе (заимствующей схему из эрдмановского «Самоубийцы») гастарбайтер, которого почему-то зовут Дурак, никак не может решить, убить ли ему по законам родной страны врача, снявшего с него при осмотре штаны, или все же не убивать и остаться для своего народа изгоем. На героя, размышляющего, убивать или не убивать, и его оппонента, тоже пытающегося понять, как относиться к угрозе своей жизни, пытаются воздействовать с разных сторон разнообразные политические силы, навязывающие им всевозможные несусветные трактовки происходящего. В остальных пьесах (всего их 13) происходит нечто в общих чертах сходное.

В принципе, почти все тексты Слаповского строятся на одном тщательно обработанном приеме хождения вокруг да около, бесконечной кумуляции «не того». Слаповский берет феномен — социальный, эмоциональный, нравственный — и оплетает его шелухой неверных определений. Его тексты почти всегда представляют собой череду однотипных ситуаций и диалогов, бьющих мимо сути, кончающихся лишь тем, что вопрос стоит так же, как стоял в начале сцены.

Этот красивый вроде бы, апофатический метод у Слаповского не работает. После снятия всех покровов лжи в центре оказывается не несказуемая истина, а удручающий пшик. Ничего. В прозе, по крайней мере ранней, эта пустота была прикрыта некоторой витиеватостью стиля и задушевной интонацией, здесь она предстает в первозданной своей бессмысленности. Это не предъявляемое зрителям хрестоматийное «театр закрывается, нас всех тошнит», напротив: театр открыт, и в нем происходит нечто очень странное.

Жанр пьес Слаповского, в сущности, — современное моралите. Они до крайности схематичны (вплоть до того, что сам автор периодически путает своих персонажей). Но это схематизм не плохой модернистской драмы (какими пьесы, вошедшие в книгу, иногда кажутся) и не социологического исследования (каким пытаются быть), а проповеди или притчи, в которой все персонажи — развернутые риторические фигуры, играющие каждая свою роль в выведении финальной морали.

При этом кажется, будто авторство этой проповеди принадлежит некоему батюшке-роботу из фантастического рассказа (можно вспомнить программы, составлявшие сказки по пропповским формулам, вроде такой): он знает все о законах построения жанра и его целях, но не имеет никакого представления собственно о морали.

Мораль, как бы к ней ни относиться, — вещь, чуждая механике; ее вывод в любой притче или проповеди всегда дополнительное усилие, иррациональный скачок по отношению к аргументам. Но искусный механизированный проповедник совершить этого скачка не может, каждый раз на подходе к ней происходит коллапс. Долгое и вдумчивое перебирание аргументов оказывается бесцельным и обнаруживает вышеупомянутую пустоту — не религиозного характера (буддийского или какого угодно), имеющую некоторый духовный смысл, — но пустоту ошибки, результат неверного расчета машины.

Пожалуй, стоит признать, что на четвертой пьесе в эту механику волей-неволей втягиваешься, но увлечение это скорее дурного свойства — так иногда не хочется просыпаться утром, не досмотрев однообразный кошмар.

Алексей Слаповский. Самая настоящая любовь: пьесы для больших и малых театров. — М.: Время, 2011​