Елена Шварц. Первая годовщина

В годовщину смерти поэта ОЛЬГА СЕДАКОВА вспоминает и комментирует ее стихи

Имена:  Елена Шварц

11 марта исполняется год со дня кончины Елены Шварц. На поминках поэта лучше всего не говорить от себя, а читать и слушать его стихи.

        Сбирайтесь иногда читать мой список верный
        И, долго слушая, скажите: это он,
        То речь его…

Такое чтение и слушание я и хочу предложить — с небольшими комментариями.

Я собрала те стихи Елены Шварц, по которым проходит пунктир одного «сюжета». Этот сюжет составлен из нескольких центральных мотивов ее поэзии; я назвала бы его так:


Птица. Клетка. Иное (Звезды)

И птица, и звезды, и клетка (или другие образы заточенья) входят во многие другие конфигурации в стихах Елены Шварц. В нашем сюжете они связаны с мыслью о поэте. В свою очередь, и поэт у Шварц может отождествляться не только с певчей птицей, но и с деревом, рыбой, вином, иноком, юродивым, радистом… много с чем и с кем еще. И все же прежде всего — с птицей. В самой фонике стихов Шварц сквозь русский язык часто совершенно явственно слышится птичья речь (смотрите начало «Соловья» и «Черной речки») — как в музыкальную ткань Моцарта попадают птичьи обороты. В этой «орнитологичности» русской речи самый близкий Елене поэт — Велимир Хлебников.

        И птицы Хлебникова пели у воды.

Итак, попробуем идти за нитью «птичье-стихотворческого» сюжета, проходящей через три десятилетия.


Эпизод первый. «Соловей спасающий»

        Соловей спасающий

        Соловей засвистал и защелкал —
        Как банально начало — но я не к тому —
        Хотя голосовой алмазною иголкой
        Он сшил Деревню Новую и Каменного дышащую мглу,
        Но это не было его призваньем. Он в гладком шаре ночи
        Всю простучал поверхность и точку ту нашел, слабее прочих.

        Друг! Неведомый! Там он почуял иные
        Края, где нет памяти, где не больно
        Дышать, — там они, те пространства родные,
        Где чудному дару будет привольно.
        И, в эту точку голосом ударив, он начал жечь ее
                                                        как кислотой,
        Ее буравить, рыть, как роет пленник, такою ж
                                        прикрываясь темнотой.

        Он лил кипящий голос
        В невидимое углубленье —
        То он надеялся, что звук взрастет, как колос,
        Уже с той стороны, то умолкал в сомненье.
        То просыпался и тянул из этой ямки все подряд,
        Как тянут из укуса яд.

        Он рыл туннель в грязи пахучей ночи
        И ждал ответ
        С той стороны — вдруг кто-нибудь захочет
        Помочь ему. Нездешний свет
        Блеснет. Горошинку земли он в клюв тогда бы взял
        И вынес бы к свету чрез темный канал.

Эти изумительные стихи написаны в начале 1970-х: автору немного за двадцать. Я помню, как, прочитав в самиздатской машинописи первую строчку этих стихов — попробуйте прочитать, и вы почувствуете, что сами засвистали и защелкали: звук пришел! — строчку чистой новизны и одновременно как будто входящую во все хрестоматии поэзии, и не только русской, я вздрогнула: нечто произошло. Чудо этой звучности в последующих строках развернется в головокружительный ряд образов — голосовой иголки, шара ночи, колоса звука и т.д. Соловей — лучший повод устроить пир звучности, это и Крылов прекрасно понимал. Соловей — лучший повод обсудить смерть и бессмертие, бессмертие дара и вдохновения. Это знал Китс. «Как банально начало». Мы находимся в мире, где знают о банальности. Не всегда это было важно.

Оригинально шварцевское здесь — это тема замкнутости, герметичной тюрьмы мирозданья — и птичьего пенья (поэтической речи) как спасенья: пробиться на свободу, в иное. Насилие, боль, нанесение травмы здесь неизбежны. Звук должен пробить (проколоть, просверлить, пробуравить) глухую стену мира и проникнуть в «нездешний свет», в «пространства родные». И вынести туда весь этот мир, землю, сжавшуюся до горошины в его клюве. Такого спасенья ищет соловей — и поэт. Финал стихотворения говорит скорее о сорвавшейся попытке. Конец в сослагательном наклонении? Шар ночи остается прочно замкнутым.


Эпизод второй. «Башня, в ней клетки»

        Башня, в ней клетки

        Строфа — она есть клетка с птицей,
        Мысль пленная щебечет в ней —
        Она вздыхает, как орлица,
        Иль смотрит грозно, как царица,
        То щелкает, как соловей.

        Они стоят — на клетке клетка — как бы собор,
        Который сам поет, как хор.

        Я б выпустила вас на волю,
        Но небо крапинкою соли
        Мерцает в выси — ни дверей, ни окон
        Нет в этой башне, свернутой, как кокон.

        Но я открою клеток дверцы —
        Они вскричат, как иноверцы
        На безъязыких языках.
        Толкаясь, вылетят они
        И защебечут, залопочут,
        Заскверещат и загогочут.
        И горл своих колышут брыжи,
        И перья розовые сыплют,
        Пометом белоснежным брызжут,
        Клюют друг друга и звенят.

        Они моею кровью напитались,
        Они мне вены вскрыли ловко,
        И мной самой (какая, впрочем, жалость)
        Раскидан мозг по маленьким головкам.
        Осколки глаз я вставила им в очи,
        И мы поем,
        А петь нас Бог учил, и мы рычим, и мы клокочем,
        Платок накинут — замолчим.

Стихи того же времени, 1972. Но птица (птицы) уже в клетке, это не вольный соловей. Выпускать эти пернатые создания — щебечущие мысли, строфы — бесполезно: вселенная замкнута, как башня. Небо над ней «крапинкой соли» (в первом стихотворении земля сжималась в горошину, здесь небо еще меньше) «без дверей, без окон». Поэт открывает дверцы клеток-строф, но птицы не вылетают. Они начинают представление. Из птичьего языка рождаются русские слова — «заскверещат», «загогочут», «брыжи» и т.д. Четвертая строфа не то что подражает птичьим звукам, она их просто смещает внутрь членораздельной речи. Все кончается перспективой не только закрытой, но и затемненной клетки, сна и молчанья. Кстати, какой замечательный признак различия мысли прозаической и стихотворной: стихотворная мысль щебечет и ежеминутно меняется (как орлица — как царица — как соловей). Мир замкнут, как башня-кокон: клетка с птицами — в клетке.


Эпизод третий. Попугай в море

        Попугай в море

         Вот после кораблекрушенья
        Остался в клетке попугай.
        Он на доске плывет — покуда
        Не заиграет Океан.

        Перебирает он слова,
        Как свои шелковые перья,
        Упустит — и опять поймает,
        Укусит — и опять подбросит.

        Поет он песню о мулатке
        Иль крикнет вдруг изо всей мочи
        На самом на валу, на гребне —
        Что бедный попка водки хочет.

        И он глядит так горделиво
        На эту зыбкую равнину.
        Как сердце трогает надменность
        Существ беспомощных и слабых.

        Бормочет он, кивая:
        Согласен, но, однако...
        А впрочем... вряд ли... разве...
        Сугубо... И к тому же...

        На скользкой он доске
        Сидит и припевает,
        Бразилия, любовь
        Зажаты в желтых лапах.

        Косит он сонным глазом,
        Чтоб море обмануть.
        Год дэм!.. В какой-то мере
        И строго говоря...

        А волны все темней и выше,
        И к ночи Океан суровей,
        Он голову упрячет в перья
        И спит с доверчивостью детской.

        И растворяет тьма глухая
        И серый Океан косматый
        Комочек красно-золотистый,
        Зеленый и голубоватый.
        1985

Стихи похожи на киносъемку визионера. Клетка теперь еще и в океане! Изменчивость, актерство и надменность попугая — те же, что у птиц в клетке строфы. Но здесь это уже вопиюще неуместно. Стихи невыносимой жалости. Комичный попугай, птица-забавник (ср. попугая в начале «Кинфии») становится трагическим героем (как в других, автопортретных стихах Шварц — воинственный воробей). В конце камера удаляется. Последняя вспышка цвета перед концом, перед серой всеобщей тьмой: красно-золотистый, зеленый и голубоватый. Последняя вспышка нашей речи вдали от всякого смысла («перебирает он слова, как свои шелковые перья», как было сказано в начале). Последняя вспышка нашей глупой, почти пародийной, крохотной и доверчивой жизни. Вселенная здесь замкнута не как «гладкий шар ночи» («Соловей спасающий») и не как башня, а как косматый Океан, пожирающий звук и цвет. Это кажется еще более безвыходным. Растворение в энтропии.


Эпизод четвертый. «Песня птицы на дне морском»

        Песня птицы на дне морском

        Мне нынче очень грустно,
        Мне грустно до зевоты —
        До утопанья в сон.
        Плавны водовороты,
        О, не противься морю,
        Луне, воде и горю,
        Кружась, я упадаю
        В заросший тиной склон,
        В замшелых колоколен
        Глухой немирный звон.
        Птица скользит под волнами,
        Гнет их с усильем крылами.
        Среди камней лощеных
        Ушные завитки
        Ракушек навощенных,
        И водоросль змеится,
        Тритон плывет над ними,
        С трудом крадется птица,
        Толкаясь в дно крылами,
        Не вить гнездо на камне,
        Не, рыбы, жить меж вами,
        А петь глубинам, глыбам
        В морской ночной содом
        Глухим придонным рыбам
        О звездах над прудом,
        О древней коже дуба
        И об огне свечном,
        И о пещных огнях,
        Негаснущих лампадках,
        О пыли мотыльков,
        Об их тревоге краткой,
        О выжженных костях.
        Птица скользит под водами,
        Гнет их с усильем крылами.
        Выест зрачок твой синяя соль,
        Боль тебе клюв грызет,
        Спой, вцепясь в костяное плечо,
        Утопленнику про юдоль,
        Где он зажигал свечу.
        Птица скользит под водами,
        Гнет их с усильем крылами.
        Поет, как с ветки на рассвете,
        О солнце и сиянье сада,
        Но вести о жаре и свете
        Прохладные не верят гады.
        Поверит сумрачный конек —
        Когда потонет в круглой шлюпке,
        В ореховой сухой скорлупке
        Пещерный тихий огонек —
        Тогда поверит морской конек.
        Стоит ли петь, где не слышит никто,
        Трель выводить на дне?
        С лодки свесясь, я жду тебя,
        Птица, взлетай в глубине.
        24 декабря 1994

Продолжение после конца. Сновидение или «жизнь после жизни». Оказывается, что очевидный конец — еще не конец. Петь можно и за чертой последней замкнутости, невозможности, на дне морском, в среде не воздушной, а водной, где птицам нечем дышать и наши звуки не звучат. Жить невозможно, но петь возможно (жить и петь часто противопоставлены у Шварц: см. «Из Марло» «Все жить хотят… Но я — другой, я — птица, я — бродильня… Я петь желаю»).

Строфы, пересказывающие песнь птицы (начиная с «А петь глубинам, глыбам»), — из самых прекрасных у Елены Шварц. Птица на дне поет о разных огнях и о свете (о звездах, свечах, печном огне, лампаде). Сладостно это слышать, сладостно вспоминать. Свет и огонь у Шварц — это и есть выход в «пространства родные». Птица на дне совершает свой подвиг спасения (соединение воды и огня — важный «алхимический» символ Шварц), но происходит это там, где никто не слышит, где не живут, но поют.

Эти стихи связаны с многократно выраженными Е. Шварц в последние годы в стихах и прозе мыслями о конце, уходе поэзии в наступающие времена. Не стихотворства — с этим ничего не случится, но спасающей поэзии, поэзии как древней жертвы («Жертвы требует Бог»). Где-то она, бессмертная птица, поет, и краше прежнего, но услышать ее почти никому невозможно: только сновидцу, визионеру.

Это состояние жизни-смерти напоминает эпизод из пушкинской «Сказки о мертвой царевне». Гроб качается хрустальный.


Эпизод пятый. «В Новой Деревне птицы всё те же»

        В Новой Деревне птицы всё те же

        На Черной речке птицы щебетали,
        Как будто щёки воздуха щипали
        И клювом дёргали,
        И лапками терзали,
        И, сердце напружив,
        Забыв о друге, о душе, о дали,
        До смерти небо тьмы защекотали.
        Хвостами резали и опереньем,
        И взвизгами, и судорожным пеньем.

        Да, птицы певчие хищны,
        Их хищность в том,
        Чтоб воздух догонять,
        Терзать его потом.

        Перетирать, крошить,
        Язвить, ласкать, журить,
        Чтоб наконец
        В нём истинные звёзды пробурить.

        И в том они подобны Богу,
        Он к сердцу моему свечу подносит,
        И самого себя он только спросит:
        Что, если в нём дыру прожжёт —
        Что там увидит? зеркало, дорогу?
        И почему Ему мы застим взор?

        И исступленья сладостным огнём
        И вдохновенья режущим лучом
        Он нас заставит душу разорвать
        И чрез неё в свою глазницу глянет.

        О птицы певчие, терзайте воздух нежный.
        Я — ваше небо, я — позор безбрежный.
        2004

Эти стихи — в своем роде «Вновь я посетил». На Черной речке пел в начале 70-х «Соловей спасающий», здесь прошли детство и молодость Елены Шварц. Здесь она бродила со своим воспетым и оплаканным пуделем Яго Боевичем. Переезд в другой район города Елена Шварц переживала как настоящее прощание с родиной: «Мы эмигрируем в Измайловские роты».

«Минувшее меня объемлет живо». Птицы те же. Они делают то же, что некогда Соловей. Болезненными усилиями они бурят в замкнутом воздухе прорехи. Эти прорехи — звезды. Из других стихов Шварц мы знаем, что звезды — прорехи, сквозь которые видно сверкающее, божественное тело космоса.

Уже знакомая картина неожиданно получает новый поворот: замкнутым оказывается не только мир (как это было в ранних стихах), но и сердце того, кто глядит на мир. Требуется не только пробить стену ночи, но прорвать ход в глухом, «застящем» сердце. Дело поэта — не только птичье: колотить звуком в глухую преграду, пока ее не пробьешь. Это теперь — и предоставить собственное сердце сверлящему огню, разрывающей сердце божественной Птице. Претерпевание боли открытости.


Эпизод шестой. Неожиданный финал. «Тебе, Творец, Тебе, Тебе»

        * * *

        Тебе, Творец, Тебе, Тебе,
        Тебе, земли вдовцу,
        Тебе — огню или воде,
        Птенцу или Отцу —
        С кем говорю я в длинном сне,
        Шепчу или кричу:
        Не знаю, как другим, а мне —
        Сей мир не по плечу.
        Тебе, с кем мы всегда вдвоём,
        Разбившись и звеня,
        Скажу — укрой своим крылом,
        Укрой крылом меня.
        2004

Птица (Птенец) этих стихов — не совсем из того ряда, о котором мы говорили. Эта птица — не обязательно поэт. Это человек (ср. «Простые стихи для себя и для Бога»), всякий человек. Мы слышим постоянные мотивы нашей темы: огонь, вода, звон, разбитость, сон. И среди них новое, сильное слово — Отец. Но оно в ряду других, которые перечисляются как неокончательные: не важно кому, но — Тебе. И здесь мы видим полный поворот сюжета. Если прежде речь шла постоянно о том, чтобы пробить замкнутость, здесь, наоборот, страстная просьба об укрытости. Речь идет не о том, чтобы спасать, но чтобы быть спасенным, убереженным, как птенец, укрытый материнским (отцовским) крылом. Библейский образ Бога как птицы, покрывающей птенцов крыльями, — его вспоминает Господь, плача о Иерусалиме. «Сколько раз хотел Я собрать чад твоих, как птица птенцов своих под крылья…» (Лк.13, 34).

Остается спросить: задумывал ли сам поэт такое движение «сюжета», следил ли за ним? Или даже — заметил ли его? Я думаю: вполне вероятно, что нет. Поэт прикасается к некоторым вещам, смыслам, символам — и они сами продолжают свою жизнь в его письме и делают то, что считают необходимым. Не стоит по привычке называть такую работу «подсознательной». Более точно в пространственном отношении назвать ее надсознательной.

10 марта 2011​

Ссылки

• Елена Шварц. Тютчев, 20.10.2010
• Олег Юрьев. Три подарка, 12.03.2010
• Ольга Седакова читает стихотворение Елены Шварц, 12.03.2010
• Дмитрий Воденников читает стихотворение Елены Шварц, 04.07.2008