Конспект о критиках

Наталья Иванова защищает те формы литературной социальной жизни, которые генетически наследуют советским, полагает ИЛЬЯ КУКУЛИН

Имена:  Александр Агеев · Александр Архангельский · Андрей Немзер · Анна Наринская · Валерия Пустовая · Григорий Дашевский · Евгений Шкловский · Елена Погорелая · Наталья Иванова · Сергей Костырко

 

Колонка Натальи Ивановой «Корпорация, дистанция, коррупция» вызвала уже множество возмущенных или раздраженных комментариев — и это только на OPENSPACE.RU, по блогам я не искал. Но вопрос, который поставлен в этой колонке — о ситуации в сегодняшней российской литературной критике, — слишком важен, чтобы ограничиться только комментарием: в нескольких фразах можно было бы упомянуть только о том, что в ее статье задело меня больше всего. «Корпорация, дистанция, коррупция» требует более развернутого ответа.

Прежде всего, необходимо сказать о той культурной позиции, с которой говорит автор колонки. Это защита «толстых» журналов постсоветски либерального направления. Подчеркну: имеется в виду не европейский либерализм, а те вкусы и формы эстетического мышления, которые свойственны бывшим «советским либералам», привыкшим к условиям подцензурной печати, к намекам для понимающих, к разделению литературы на ту, о которой говорить неинтересно, но можно, и ту, о которой говорить интересно, но нельзя. Кроме того, Наталья Иванова защищает те формы литературной социальной жизни, которые генетически наследуют советским. Об одной из этих традиций, вполне успешно продолжавшейся в 2000-е годы — совещаниях молодых писателей в Липках, — я уже писал в известном автору «отрицательной триады» журнале «Знамя».

Конечно, в своих статьях Наталья Иванова любит клеймить «аэропортовскую» (то есть окололитературную) интеллигенцию 1970-х годов, но, не будь ее, у критика, кажется, не было бы другого адресата для полемики.

Если предположить, что «толстые» журналы для Натальи Ивановой — главное пространство, в котором только и может существовать литература, становится понятной удивительная оптика автора колонки. Литературная жизнь в ней проверяется на соответствие ситуации 1970-х — начала 1980-х годов. Явления, которые отличаются от происходивших тогда, или произошедшие с тех пор изменения личных стратегий либо игнорируются, либо осуждаются как вырождение и распад русской критики. Все непривычное для Ивановой — «полный овал», говоря словами блестящего фельетона Леонида Лиходеева.

Читать текст полностью «Зияет пустота — между поколением, условно говоря, Агеева — Немзера и поколением, условно говоря, Пустовой — Погорелой. Ни-ко-го. Никаких литературных критиков. Одни лишь господа литературные журналисты, а это совсем другое дело. Их немало, но никакой литкритической составляющей в их деятельности не просматривается». Господа литературные журналисты — это, получается, не только о Наринской и Дашевском, о которых Иванова пишет специально. Не было «ни-ко-го»: ни Марка Липовецкого (р. 1964), ни Александра Скидана (р. 1965), ни Александра Уланова (р. 1963), ни Андрея Урицкого (р. 1961), ни Ирины Каспэ, ни Инны Булкиной, ни Майи Кучерской, ни Галины Ермошиной, ни вашего покорного слуги (р. 1969), ни, наконец, даже Дмитрия Быкова (р. 1967), вещающего ныне из каждого утюга. Вячеслав Курицын (р. 1965) в статье упомянут, но, видимо, по умолчанию отнесен к «поколению Агеева — Немзера».

Пустота зияет, очевидно, потому, что все перечисленные мной критики в большей или меньшей степени выламываются из «толстожурнальной» культуры или не принадлежали к ней изначально. Постсоветская литературная социальность им не близка, а если интересна, то как объект описания, а не как место жизни. А вот критики группы, называющей себя «новыми реалистами» — Валерия Пустовая, Елена Погорелая и некоторые другие, — как раз соответствуют представлениям Натальи Ивановой о литературной социальности. Другой вопрос, не иллюзорно ли это соответствие. Но они похожи на молодых критиков, как их себе представляет Наталья Иванова. А Скидан и Урицкий вообще не похожи на критиков, в ее же понимании.

История «толстых» журналов для Ивановой непрерывна. Ей представляется, что они были и остаются примерно одинаковыми по своей сути — то, что было в 1970-х годах, продолжалось в 1990-х и воспроизводится сегодня. При чтении колонки возникает впечатление, что, говоря о «поколении Агеева — Немзера», Наталья Иванова говорит о своих младших товарищах с таким же, как у нее, социальным опытом. Но это не так. Автор работала в журнале «Знамя» с 1972 года, о современной литературе регулярно писала (как критик, а не только как литературовед) с 1980-го. И покойный Александр Агеев, и Андрей Немзер как критики сформировались в 1990-е. Собственно, известность Агеева и началась со статьи «Конспект о кризисе», напечатанной в 1991 году. Можно назвать еще нескольких критиков, которые родились во второй половине 1950-х и самом начале 1960-х и обрели эту профессию только после становления свободной прессы, а до того были академическими учеными или вообще работали по другой специальности. Как происходила эта трансформация, Андрей Немзер написал в предисловии к книге «Литературное сегодня».

Если не учитывать различий между критиками, сформировавшимися в 1990-е, и теми, кто, как Наталья Иванова, пришел в литературу в советское время (пусть с самыми лучшими и «антисоветскими» намерениями, а в случае Ивановой — еще и с солидным знанием иностранной, точнее, американской критики), то невозможно будет понять, что нового и значительного принесли русской культуре 1990-е годы, да и прошедшее десятилетие. Впрочем, это и неудивительно: 1990-е для Ивановой — это время «распада атома», эпоха «паралитературы» и других аналогичных феноменов — скорее социальных, чем эстетических по природе. Каждый имеет право на свою точку зрения, но не стоит искажать факты, объединяя саму себя, Немзера и Агеева под рубрикой «старшенькие». Ибо единым сообществом Наталья Иванова, Немзер и Агеев стали только в 90-е.

Наконец, стоит сказать о личных выпадах Натальи Ивановой в адрес ее коллег. Непонятно, почему автор «Корпорации, дистанции, коррупции» считает прегрешением Анны Наринской и Григория Дашевского тот факт, что эти два критика, работая в одной газете «Коммерсантъ», не полемизируют между собой. «[Публичная] полемика невозможна в своем кругу», — укоризненно пишет Наталья Иванова. Но почему критики одного издания должны спорить между собой? История критики свидетельствует о том, что полемика возникает обычно между разными изданиями, каждое из которых собирает вокруг себя людей, придерживающихся сходных взглядов. Интересно, если бы Наринская и Дашевский регулярно хвалили тех авторов, которые нравятся Наталье Ивановой, она простила бы им грех уклонения от взаимной полемики? Иными словами: не в том ли дело, что Наталье Ивановой не нравятся те авторы и книги, которые нравятся Наринской и Дашевскому, и, с ее точки зрения, пропагандировать такие имена и такие тексты со страниц столь солидного и многотиражного издания, как «Коммерсантъ», вредно?

Совсем уж демонстративно невежливой является высказанная в статье оценка прозы Евгения Шкловского. «Евгений Шкловский, тихо отказавшийся “работать критиком”, — он, пожалуй, да, совершил удачный для себя поворот, обратившись целиком к прозе. Сумел заинтересовать бывших коллег. Того же Агеева, да и то момент дружбы/товарищества сыграл здесь не последнюю роль». То есть прозу Шкловского, получается, читают только другие критики и то якобы потому, что Шкловский, когда раньше был критиком, успел с ними подружиться? Как бывший сотрудник издательства «Новое литературное обозрение» свидетельствую: для того чтобы купить книги Шкловского, в редакцию регулярно приходили читатели, не имевшие никакого отношения к литературной среде. И у женщин, и у мужчин, которые просили выдать им сборник Шкловского, было такое выражение лица… ну, в общем, хотел бы я, чтобы с таким лицом просили когда-нибудь продать мою книгу. Шкловский изменил не себе, а тому привычному представлению о его личной позиции, которое раньше сложилось у Натальи Ивановой. А если его хвалят другие, то, значит, имеет место групповой сговор. Железная логика.

Неловко даже и отвечать на соображения Натальи Ивановой о том, что, дескать, нынешние критики пытаются совмещать критику с художественным творчеством — и ничего-то у них не получается. Поэт и рафинированный эссеист Александр Скидан; поэт и критик Евгения Риц; поэт и критик Григорий Дашевский; поэт, прозаик и критик Галина Ермошина; поэт, прозаик и критик Александр Уланов… Даже среди членов Академии русской современной словесности Наталья Иванова не упоминает тех, кто сегодня «на слуху» как прозаики — например, Александра Архангельского, с его романом «Цена отсечения». Потому что и Архангельский в 1990—2000-е годы выработал не одну, а сразу несколько новых личных стратегий — стал прозаиком, телеведущим, политическим обозревателем, работающим в разных медиа: газетах, еженедельных журналах, интернете… Но профессионалов, одновременно реализующихся в разных культурных сферах, Наталья Иванова не видит (не потому ли, что для «толстожурнальной» ситуации 1970-х — начала 1980-х эта позиция была нехарактерной?). Она замечает только те случаи совмещения разных видов творчества, которые считает «бегством из критики» (Вячеслав Курицын) или когда новая стратегия кажется ей вариантом критического письма (снисходительный отзыв об эссеистике Сергея Костырко).

Колонка Натальи Ивановой написана под впечатлением о прошедшем 17 февраля вечере памяти Александра Агеева, на котором была представлена книга его избранных статей. Но о книге из колонки мы ничего не узнаем. О том, что говорилось на вечере — тоже. Зато можем прочитать, что «Агеев последние годы… одобрял то, что вряд ли следовало одобрять». Что именно одобрял ушедший критик, кроме прозы Евгения Шкловского (очевидно, страшный криминал, с точки зрения Натальи Ивановой), опять-таки остается неизвестным.

Поэтому позволю себе завершить эту статью цитатой из дневников Агеева начала 1990-х годов. Из нее, надеюсь, лучше, чем из колонки Натальи Ивановой, будет понятно, о ком вспоминали в Овальном зале Библиотеки иностранной литературы 17 февраля.

{-tsr-}«Никак не могу отделаться от странного ощущения, как будто в теплую компанию нашей интеллигенции затесался некий сомнительный тип, некий очередной “человек со стороны” (помнит ли интеллигенция, как страстно обсуждалась некогда эта пьеса? ), осмеял “все святое” (или “наше все”), и вот улей взволновался, зашумел на разные голоса, но всё об одном: мы хорошие! мы очень нужны нашей бедной стране! без нас она не проживет! (Мы не хотим меняться — вот что всё это означает. — Мы привыкли.)»​