Салман Рушди. Ярость

Попсовый, как Эко, доступный, как клип MTV, Рушди до виртуозности довел искусство говорить просто о самых сложных и важных вещах

Имена:  Салман Рушди

Рушди всегда странен. Он всегда «ни нашим, ни вашим». Он всегда между. Он получает «Букер Букеров» за «Детей полуночи», но адепты «чистой литературы» не продаются в аэропортных duty free по всему миру. Он экзотичен, влюблен в свою бросившую (брошенную) любовницу-мать Индию, но при этом космополитичен донельзя. Он либерален (выступает за модернизацию ислама, и нет, кажется, такого узника совести в мире, за которого бы он не заступился), но поддержал вторжение США в Ирак. Его везде раздражающе много, как у нас Дмитрия Быкова: он председательствует в Пен-клубе и выходит на сцену с U2 в их мегаломанском шоу Zoo TV. Он настоящая поп-звезда — снимается в «Бриджит Джонс», общается с президентами, не вылезает из колонок светских новостей. Его переводчиков убивали, Иран и Великобритания разрывали из-за него дипломатические отношения, ему никогда не посмеют дать «Нобеля» — странно, что при такой биографии он вообще еще пишет. Он настоящий сказочник для взрослых детей рубежа веков, нянькой у которых Facebook, а колыбельной — звонки айфона. Oн — это братья Гримм эпохи молескинов, Kindle и джетлагов, Гофман поколения икс. Когда трэш стал элитарен, он остается царем двух гор — трэша и элитарного. Попсовый, как Эко, доступный, как клип MTV, он до виртуозности довел искусство говорить просто о сложных и важных вещах. Действительно важных. Он видится мне этаким мастером из средневекового бомбейского (и не смейте при нем сказать «Мумбаи»!) цеха сказителей, с циркулем и айпэдом в руке. Такой неудобный писатель в мягкой обложке.

Странно, что у нас его издают — Рушди одинаково разочарует и тусовщиков из Гоа, и толстожурнальных пенсионеров, а средний класс у нас до сих пор ищут под увеличительным стеклом. Или не так — ведь издают же! И даже добрались до романа 2001 года (точности ради: если покопаться на Lib.ru, можно найти и неофициальный перевод этого романа). Да, это не самый известный и лучший Рушди. Он вообще подставляется и рискует многим в «Ярости». Во-первых, потому, что пишет «американский роман»: его герой, профессор Малик Соланка, хочет оставить свое «я», вместе с его болью, в Старом Свете и бежит от своих демонов в Америку, где снимает квартиру, погружаясь в город и его судьбы. Интенция заманчивая, но подводившая уже многих — как неамериканцев (от слабоватых последних фильмов Вендерса до Уэлша, скатившегося в «Преступлении» до интриги банального боевика и сентенций «плохо обманывать слабого»), так и собственно американцев (герой самого американского романа Паланика «Пигмей», неумолимый террорист, становится жертвой банальной американской семейной идиллии).

Во-вторых, Рушди опять «между». Он создает очень зрелый, взрослый, уставший, по-памуковски меланхолический роман о разводах, расставании, одиночестве и личных демонах: «По мере того как Соланка с упорством опустошал одну бутылку за другой, из всех пор его тела начали выползать демоны, они сочились из носа и лезли из ушей, капали и выпрыгивали из малейшего отверстия. К тому моменту, когда показалось дно первой бутылки, они уже танцевали на его ногтях и глазных яблоках, их липкие шершавые языки обвивали его горло, когти вцепились в гениталии, и единственным, что слышал Соланка, была их полная раскаленной докрасна, жгучей ненависти визгливая песнь». Но при этом роман слишком сюжетный. В городе орудует «бетонный маньяк в панаме», а сам профессор носит панаму и не помнит свои ночи, его лучший друг, чернокожий репортер, с потрохами увязает в закрытом клубе садистов-убийц, его убивают и т.п. Не говоря уж про вооруженное восстание в выдуманной индийской провинции и финальный взрыв, как в «Забриски-Пойнт» Антониони… Герой Рушди прибыл в Нью-Йорк этаким экзистенциальным бродягой: «Он прибыл в Нью-Йорк, как Землемер в Замок у Кафки, разрываемый изнутри противоречиями, крайностями, несбыточными надеждами. Приискав себе временное пристанище — куда как более комфортное, чем у бедного Землемера, — Соланка дни и ночи напролет рыскал по улицам в поисках потайного лаза, убеждая себя, что великий Город-Мир способен излечить его, дитя города, нужно лишь отыскать дверцу к его призрачному, волшебному, переменчивому сердцу. Совершенно естественно, что такой мистический настрой изменил окружающий континуум. Все вроде бы развивается логично, сообразуясь с законами психологического правдоподобия и глубинной внутренней связности жизни мегаполиса, но при этом покрыто тайной. Но, возможно, он не единственный, чья личность трещит по швам».

Однако блюзовое одиночество Джармуша скоро сменяется полифонией — twist and shout — Вуди Аллена, и роман, как улицы Большого Яблока, заполняют толпы персонажей. Это хакерша Мила с разноцветными волосами, этакая ларсоновская Лисбет, едой глушащая унижение, а алкоголем — гнев; философ-сантехник, выходец из концлагеря и сценарист очередного «Списка Шиндлера»; индийская красавица, на которую мужчины засматриваются так, что таранят фонарные столбы; нимфоманка-профессорша, составляющая гербарий из своих мужчин; а еще жены, друзья, соседи Соланки…

Кроме того, Рушди опять очень много; он, как Фредди Меркьюри, wants it all and wants it now. Его буквально распирает, он хочет еще раз рассказать свою биографию: Соланка (не говоря уж о смутном созвучии имен) также выходец из Бомбея и закончил университет в Англии, был несколько раз женат, также мечтает вернуться в Индию хотя бы инкогнито (см. пронзительные автобиографические эссе из выходившего в прошлом году сборника «Шаг за черту», также подвержен приступам неконтролируемой ярости (см. нелицеприятные отзывы его телохранителей времен фетвы. Он задает очень много вопросов без ответов, своей страстной прозой будто пытаясь выцарапать у кого-то (чего-то) ответы: «Кто же дергает за веревочки, когда мы, марионетки, отплясываем под их дудку?», «Почему мы все должны так страдать?», «Есть ли законы, по которым судят тех, кто повинен в грехе беспричинных ошибок?». И где, в конце концов, «в мозгу гнездится глупость? Скажите-ка нам, светила науки! В какой доле мозга, в каком участке коры усиливается кровоток, когда ты кричишь: “Я люблю тебя”, — чудовищно, страшно чужому для тебя человеку? А как насчет лицемерия?».

Рушди не упускает и шанса еще раз поиграть со своими любимыми темами — как человека возносит, изменяет и изолирует слава (Соланка создает куклы, к которым его ревнует жена; они же приносят ему всемирную славу, как героям «Земли под ее ногами» — музыка). Он опять, как во всех своих романах, находит аналогии обыденному в мифологии: «Над головой Малика Соланки, над Нью-Йорком, над всей Америкой кружили фурии и злобно визжали в полете. А снизу им эхом вторили потоки машин — живых и железных».

Аналогия — вообще ключевой прием Рушди; он помогает себе думать метафорами. И ключевой метафорой становится в этом американском романе, кстати, сам Нью-Йорк. Эти метафоры могут показаться в чем-то заезженными, но Рушди и не стремится ставить на них свой копирайт. Почему первой подругой в его инкогнито-существовании в Америке становится девочка-неформалка Мила (с девочкой подружился и шотландский герой «Преступления» Уэлша); почему все его любовницы, друзья и коллеги (по всемирному продвижению киберпанковских кукол через интернет) значительно моложе его, а Соланка все время подчеркивает свой уже пожилой возраст? Вспомним новую мифологию, утверждающую Америку молодой нацией возможностей, и, как друзья Рушди из U2 пели, что in New York freedom looks like too many choices. In New York I found a friend to drown out the other voices («В Нью-Йорке свобода выглядит как слишком большой выбор. В лице Нью-Йорка я нашел друга, заглушившего другие голоса»). Эти бесконечные истории домовладельцев, знакомых журналистов, незнакомых ньюсмейкеров, целый хор жизней («чужие жизни коснулись их и исчезли, словно они стали свидетелями ссоры между призраками»). Так именно этo «так сильно и привлекало профессора Соланку в Нью-Йорке — ощущение, что ты буквально окружен историями других людей; возможность призраком бродить по городу, то и дело попадая в гущу никоим образом с тобой не связанных, абсолютно чужих повестей. Что же до двойственных чувств, которые мужчина испытывал к своей жене, Соланка решил, что в его случае место женщины занимает сама Америка». Метафора разрастается, Америка становится той самой всеобъемлющей метафорой современности, она повсеместна, как сам Рушди: «Что стало, о Америка, с твоим священным Граалем? Где они, Янки Галахады, Верзилы Ланселоты и Парсифали со скотного двора? Что стало с твоими рыцарями Круглого стола? Соланка чувствовал, как закипает его кровь, но не собирался более сдерживать себя. Да, Америка обольстила и его. Возбужденный ее блеском, ее неисчерпаемой потенцией, он дал себя соблазнить. Сегодня каждый может назвать себя американцем или, на худой конец, американизированным: индийцы, иранцы, узбеки, японцы, лилипуты — все. Америка в современном мире и игровое поле, и правила игры, и судья, и мяч. Даже антиамериканское движение оказывается по сути своей проамериканским, поскольку со всей возможной очевидностью демонстрирует, что Америка одна чего-то стоит в этом мире и лишь ею одной и стоит интересоваться. Вот по ее-то высоким коридорам нынче и скитался смиренно Малик Соланка, робким просителем пришел он на ее пир, но это вовсе не означало, что он не способен посмотреть в лицо правде. Король Артур пал, его волшебный меч Эскалибур канул в озеро, и на престол взошел темный Мордред».

Но Рушди оказывается все же больше.


Салман Рушди. Ярость. СПб.: Амфора, 2011
​