Елена Фанайлова, или Борьба за «Знамя»

«Балтийский дневник»: за и против. ЛИНОР ГОРАЛИК и ВАЛЕРИЙ ШУБИНСКИЙ — по следам многодневных дискуссий

«Балтийский дневник»: за и против. ЛИНОР ГОРАЛИК и ВАЛЕРИЙ ШУБИНСКИЙ — по следам многодневных дискуссий

«Балтийский дневник» Елены Фанайловой, цикл стихов, опубликованный в июльском «Знамени», вызвал бурю в русской блогосфере. Неожиданно массовая для современной поэзии аудитория несколько дней подряд темпераментно обсуждала не только особенности поэтики «Балтийского дневника», но и личность и мировоззрение его автора. Редакция OPENSPACE.RU сочла нужным дать слово ЛИНОР ГОРАЛИК и ВАЛЕРИЮ ШУБИНСКОМУ — нашим постоянным авторам, представляющим в этой дискуссии полярные точки зрения.


ВАЛЕРИЙ ШУБИНСКИЙ


Елена Фанайлова — поэт даровитый. Своеобразие ее места в литературе в том, что, принадлежа по кругу творческих связей и по некоторым внешним, сугубо фактурным признакам к эстетически «левому» флангу, она по сути своей поэтики всегда была связана с исповедальной поэзией 1960-х годов. Это относится прежде всего к ясности, определенности и житейской конкретности лирического «первого лица», к увлеченности социальной стороной жизни. Разве такое стихотворение, как «Молодость ушла с ея портвейном» не напоминает в начальных своих строках... ну, скажем, Юнну Мориц? И разве «Ложноклассический пейзаж» — не типичные стихи «хорошего советского поэта»? Все это — совершенно внеоценочно. И, разумеется, Фанайлова писала в 90-е годы не только такие стихи. Но их наличие во многом объясняет ее последующую эволюцию. Также оно объясняет принадлежность Фанайловой к числу постоянных авторов журнала «Знамя».

Если говорить о том, что мне у Фанайловой нравится, хотя и не без оговорок, то это такие стихотворения, как «К лучшему — это ты, ни за что не держишься...», «Жутко владение хрупкими вещами...», «Тяжелы плоды твои, Церера...», «Памяти деда», «Облака идут по мозгам...», кое-что из циклов «Русские любовные песни» и «Китайские пытки». Как правило, это стихи короткие, сугубо камерные, стихи о любви и искусстве; это стихи, в которых смыслы не предзадаются, а рождаются в результате тонкой и сложной работы с языком, в которых из нервного надрыва, из травматического опыта появляется новая, непростая гармония. Я вообще люблю именно такие стихи. И за них я в свое время готов был простить Фанайловой то, что казалось мне слабыми сторонами ее индивидуальности — прежде всего склонность к многословию, мелкому эпатажу и банальным каламбурам («граф-графоман» из «Неба над Аустерлицем»).

Однако Фанайлова постепенно стала отходить от стихов такого типа. Для меня первым сигналом стали такие тексты, как «Они опять за свой Афганистан» и «Не возвращайся — здесь опять гэбня...». Закономерно (с учетом истории русской литературы), что появление надрывной «гражданственности» сочетается с утратой чувства слова («И пародируется застой» — какая эвфонически и ритмически неловкая строчка!). Эта эволюция совпала с общим движением стихотворческого мейнстрима в сторону возрождения, в сущности, советской (или антисоветской, что совершенно то же самое) «простоты и ясности». Это можно называть «радикализмом» (особенно при наличии свободного стиха, ненормативной лексики и высказываний, считающихся нонконформистскими), но суть не меняется: перед нами упрощение, и главное — уплощение. И в этом смысле движение Фанайловой к таким вещам, как «Черные костюмы» и «Балтийский дневник», закономерно.

Уайльд, как известно, говорил, что не существует книг нравственных и безнравственных — есть книги хорошо и плохо написанные. На мой взгляд, стихи, в которых настойчиво и многословно излагается примитивная мысль или поток сознания автора, обнажающий лишь его бытовые обиды и банальные комплексы, — это плохие, плохо написанные стихи. К сожалению, у Фанайловой все чаще появляются подобные тексты. Крикливое и поверхностное политическое фрондерство и социокультурное высокомерие «производителя смыслов» сочетаются в этих стихах с попытками, используя известное выражение Гумилева, «пасти народы», попытками, которые уже в дни нашей юности показались бы глубоко наивными. Эти стихи хорошо показывают некоторые (не лучшие) стороны внутреннего мира современного интеллигента. Но поэту не пристало быть «интеллигентом», поэт (пока и поскольку он поэт) сам по себе, вне страт и сословий.

Что же до реакции части читателей на «Балтийский дневник», то она входит в правила игры. «Битье графинов о головы публики первого ряда, особенно желающей быть эпатированной», предусматривает крики возмущения «хулиганами». В данном случае публика и поэт идеальные спарринг-партнеры, и, возможно, выясняя отношения, они изживают свои совершенно одинаковые, в сущности, травмы, свою обиду на слишком сложную реальность. Присутствовать при этих разборках, однако, не слишком приятно. Тем более что те фрагменты «Балтийского дневника», которые могут служить темой для серьезного литературного разговора, внимания разъяренной публики как раз и не удостаиваются.{-page-}

ЛИНОР ГОРАЛИК

Нация за меня
Пьёт пиво Балтика, курит сигареты Винстон
...
Я пишу за нацию документы
Строчу донесения

Елена Фанайлова,
«Балтийский дневник»

Опубликованный в седьмом номере журнала «Знамя» цикл «Балтийский дневник» поэта и журналиста Елены Фанайловой вызывает сложное чувство присутствия при тяжелой ссоре двух давних, намертво связанных, прошедших вместе сквозь черт знает что любовников. Вернее, при осколке этой ссоры — при яростном монологе одного из любовников, одном из тех монологов, после которых трепетные подростки расстаются навек, преисполнившись ненависти друг к другу, а подлинно любящие ложатся в постель и зачинают еще одного ребенка.

«Балтийский дневник» продолжает работу с гражданской темой, которую Фанайлова ведет на протяжении последних нескольких лет. Развитие этой темы впечатляет: если, скажем, тексты из сборников «Трансильвания беспокоит» и «С особым цинизмом» (например, «Встреча с царицей Екатериной...», «Они опять за свой Афганистан...», ряд текстов «Русского альбома») — это «ощупывание» болезненных точек национального прошлого и осмысление собственного отношения к ним, то тексты последнего времени (в первую очередь «Черные костюмы» и сам «Балтийский дневник») — это масштабные попытки поэта соотнести себя именно с историей в ее протяженности, со все более длительными периодами в жизни страны и нации. Выбирать смотровую точку при этом все сложнее: с одной стороны, эта точка должна быть весьма отстраненной, предоставляющей взгляду достаточно пространства, с другой стороны — расположенной так, чтобы ни единая деталь, сколь угодно ничтожная, не ускользала от него. В «Балтийском дневнике» Фанайлова применяет блистательный тактический ход: заявляет, что цикл создан ее «внутренним негром» (исполнителем черной литературной работы?) Пафф Дэдди, богачом, наркоманом, счастливчиком, «в припадке яростной мизантропии». По собственным словам Фанайловой, как его занесло на русскую Балтику, неизвестно, плюс — «остается загадкой и его знакомство с русской поэзией и местными реалиями». На протяжении всего текста Фанайлова ни разу, ни словом не возвращается к этому «Пафф Дэдди», но полностью перевоплощается в него — в человека, пытающегося понять, что его занесло сюда и почему его «яростная мизантропия» все-таки не выдергивает его отсюда, а заставляет существовать на свойственной только Фанайловой, невыносимо близкой дистанции между объектом описания и лирическим героем (душное купе, салон самолета, герметичное пространство, ни метра одиночества).

Именно в таких пространствах — на кухне, в тамбуре, в самолетном сортире, в постели посреди забитой сожителями коммуналки — и происходят яростные любовные сцены, произносятся невозможные вещи, из которых состоит «Балтийский дневник». Это фрагмент речи влюбленного, раненого, измученного, преданного и при этом не отступающегося от своей любви; это яростный монолог, сочетающий в себе признания в полной своей зависимости от любимой, и проклятия, воспоминания о наиболее интимных моментах прошлого, и болезненные удары по ее самолюбию, призывы к ответу, и атакующий строй фраз, не позволяющий вставить ни слова, пока все не будет высказано, выметено подчистую изнутри. Недаром предметом этой любовной сцены между поэтом и Родиной оказывается именно Балтика — неродная родная, своя чужая, позорно вые*анная — и неотлучимая уже от себя, не прижившаяся и не отмершая. Для Фанайловой, чей дед воевал в Калининграде, Балтика не впервые оказывается метафорой полюбовного насилия (см. «Памяти деда»). «Балтийский дневник» — не просто любовная разборка, но разборка не-манипулятивная, прямая, безжалостная, с проговариванием всего начистоту, с выскребанием накопившихся эмоций до дна. И, как всегда при таких разборках, здесь смешаны нежелание ничего слышать — и мольба об ответе, о беседе, о такой ноте, на которой можно научиться сколько-то понимать друг друга: «Где твоя рация? Какие твои позывные?»

Риторическое «Что нас объединяет? // Пушкин?» немедленно оборачивается у Фанайловой совершенно нериторическим: «Он стоит на площади, // Под которой нацию взрывали». Этот прием буквализации привычных мемов Фанайлова использует на протяжении всего текста, заставляя читателя заново наполнять смыслом вещи, составляющие повседневный культурный фон жизни в стране, с которой поэт выясняет отношения. Особенно остро это ощущается в первом стихотворении цикла (к примеру, во фразе «...Здесь птицы не поют и деревья не растут и только мы плечом к плечу ничё не говорим врачу»). Впоследствии Фанайлова оказывается для читателя упомянутым в том же первом абзаце чертом, и даже не тем, который с Вакулой на плече, а — водяным, вылезающим из проруби, чтобы катать отчаянную девицу, храбро севшую на воловью шкуру: читатель сидит-вопит, а слезть не может, придется ехать до конца, смотри не поседей. Только в отличие от простоватого водяного Фанайлова читателя на своих строках не катает, она пытается его вывезти, выволочь на себе из кромешной ледяной ночи: «Я ем // Водоросли // Пью // Водоросли // За волосы // Пру недоросля // Сквозь заросли».

Еще один аспект «Балтийского дневника» как прилюдной любовной разборки между поэтом и Родиной — попытки Фанайловой осознать свое место, свою роль в их болезненном романе. Этот роман — равноправный, поэт и Родина многое делают друг за друга такого, что другому нужно, но непосильно:

Нация за меня отдаёт честь
Ездит в метро и на маршрутках
Ходит в театры и на мюзиклы,
Её взрывают и травят газом,
Каждый день берут в заложники,
А она как будто не чувствует

Развлекается и работает бухает и курит
Жрёт и гадит дерётся и любит
Плачет на плечах дорогих.

Я ничего этого не делаю.
Я пишу днём, пишу ночью,
Пишу утром, пишу вечером,
Когда хожу, курю, ем, пью, гажу,
Когда сплю

Произвожу ей смыслы
Которыми она могла бы питаться,
Если бы ела буквы.

Предпринимая попытку определить место поэта в сегодняшней России, Фанайлова ставит перед собой задачу одновременно архаичную и удивительно актуальную, внезапно обострившуюся в последние три-четыре года, когда усвоение буржуазных ценностей стало приводить к вхождению поэтов и поэзии в глянцевую прессу, на телевидение, в «светскую» сытую жизнь. Об этом «месте поэта» в сегодняшней жизни страны у Фанайловой нет ни слова, потому что любящего не интересует вопрос о том, как они с любимой смотрятся на глянцевой фотографии, его интересует вопрос о своем месте в той части ее, Родины, души, о которой не принято говорить и к которой больно прикасаться.

Перечисляя, что нация делает для нее и что она делает для нации, Фанайлова оказывается и неслучайной ментошкой Леночкой — маленькой тупицей, и ее утконосым крошечным мужем, поднимающим на дубинки срущих в парке граждан, и психотерапевтшей, говорящей «Нет, ну я не понимаю, как можно жить на такие деньги? // По мне, и пятнадцать тыщ — маловато» (правильно, Леночка, в рыло ей, в харю), и теми интеллигентами, которые будут ползать, плача, по захарканному полу под властью деревенского мальчика, и нацистами среднего звена, ездящими обмакнуть персты в балтийскую рану Родины — Калининград. Только благодаря этому символическому неотделению себя от ненавистной любимой Фанайлова сохраняет не только желание, но и способность обещать: «Я тебя отвоюю у всех небес, у всех невест, // Нация». И добавляет: «Первая редакция». Будет вторая. Будет пятая. Будет будущее.

Своей любовной гражданской лирикой Фанайлова не только преодолевает подчеркнутый (пусть и обоснованный) индивидуализм русскоязычной поэзии последних двух десятков лет, но и проделывает (в компании очень небольшого числа других авторов) тяжелейшую грязную работу за многих своих коллег, в частности за автора этого текста. Выясняя за нас, сдержанных и аккуратных частных лиц, отношения поэта с Родиной, подставляясь, выговариваясь, ужасаясь сказанному, ужасаясь несказанному, ужасаясь услышанному в ответ, посылая ее, Родину, на х*й, садясь с ней в одно купе, заваливаясь с ней на узкую, тряскую полку, любясь, кусаясь, зачиная.

Еще по теме:

Михаил Айзенберг о Елене Фанайловой