Юрий Мамлеев. Империя Духа

Книга интересна не тем, что она предлагает, а тем, что именно она не смогла преодолеть в борьбе с социальной обусловленностью текста

Имена:  Юрий Мамлеев

 

Своему новому роману Юрий Мамлеев дал очень мощное название. Невольно это наводит на мысль, что он решил подвести итог своим литературным исканиям и создать книгу, обобщающую весь — уже почти полувековой — опыт метафизического реализма. Ожидаешь, что «Империя Духа» будет столь же фундаментальной и всеобъемлющей, как — приятно помечтать — «Волшебная гора» Томаса Манна или «Игра в бисер» Германа Гессе. Ожидания не оправдываются: новый роман мало того что выглядит удручающе бессодержательным, он еще и построен на всё тех же замшелых приемах времен «Шатунов», не только не обновленных, но и дополнительно упрощенных.

Сюжет романа построен на скрещивании примитивного обывательского быта и учебников по метафизике. И если в «Шатунах» писатель исходил из самой метафизической реальности, а для ее описания не нуждался в наглядном занижении реальности обычной, то сегодня сказать что-либо по существу о метафизике ему нечего. Вместо освоения другой реальности автор поет долгие дифирамбы самому факту ее существования, который к тому же выводится из двух не слишком оригинальных постулатов: а) искатели-эзотерики избранны и б) русский народ богоизбран.

Герой книги Александр Меркулов — как раз такой избранный. В раннем возрасте к нему приходит ощущение, что в предыдущих жизнях он был обитателем иных, иногда божественных, миров. А раз так, теперь нужно понять, по какой же причине он оказался в земной реальности Москвы начала XXI века. Свой путь к цели он начинает в современной России, причем уже хорошо подкованным в предмете человеком. Если обрывки памяти о прошлом к нему пришли в 14 лет, то к 18—20 он уже «познакомился, и глубоко, с эзотерической литературой, в первую очередь с Ведантой». Попутно он занимается медитацией и осваивает несколько иностранных языков. В портрете юного посвященного есть и более эффектные черты: так, иногда он способен предвидеть исход тех или иных событий. Это последствия личного откровения, открывшего ему непостижимые для профанов вещи: время иллюзорно, прогресс ничтожен, а знания приходят цельными непосредственно из высшей, вечной реальности. Из этих фундаментальных традиционалистских представлений сам Меркулов и его друзья экстраполируют масштабные умозаключения об устройстве и назначении русской души, о русском человеке, о России Вечной и ее, опять же, метафизической сущности.

Окружение Меркулова составляют неизменные мамлеевские типажи, о которых традиционно мало что можно сказать по существу. Они не предназначены для хоть сколько-нибудь мета- или просто реальной жизни и собраны из фантазий писателя об ином. Функционирование этих плосковатых существ напоминает простое перебирание нескольких десятков любимых Мамлеевым слов. «Блаженно-мешковатый» поэт и бард Миша Сугробов пишет книгу об инквизиции. Художник Денис Гранов впадает в «сумасшедше-глубинную депрессию». У Евгения Солина, человека «абсолютно ошеломленного», при непонятных обстоятельствах умирает жена Вика. Общая особенность всех друзей Меркулова в том, что по-настоящему с ними ничего не происходит. Они ходят друг к другу пить чай (водку) и проводят время в разговорах. Недостаток действия Мамлеев компенсирует микросюжетами, часто детективного плана. Возникают неожиданные болезни, похищения, кто-то умирает или невпопад влюбляется — короче говоря, всем правит такая бульварная стихия повествовательного произвола, оправдать который, наверное, можно, но не очень понятно, чем и как.

На это можно возразить, что Мамлеев не реалист, а метафизический реалист — ergo-проза его строится по другим законам. В «Шатунах» это действительно так. Там есть интенсивное напряжение иного, которое не ослабляется рудиментами реалистического письма, — и вдобавок проводится кропотливая работа по определению границ, форм и закономерностей самого опыта иного. В «Шатунах» Мамлеев как бы проявляет потустороннее на пленке обыденности и стремится к точной передаче оттенков запредельного опыта. К тому же «Шатуны» — текст, у которого над входом написано «не для всех», представляющий собой своего рода апологетику элитарности, слово в защиту избранных. и за которым закономерно следуют инвективы в адрес обычности и обычного («…люди казались ему не живыми загадками… а, наоборот, уже готовыми светящимися трупами, без всяких тайн»). Прошло сорок лет — и всё изменилось.

Недоумение от «Империи Духа» возникает из-за двусмысленности стратегии, избранной для построения романа. Читателю предлагается не гомогенный текст, а буквально две несмешивающиеся фазы. Первая — безусловно «мамлеевская» — представляет собой тем не менее туристический путеводитель по фирменным приемам писателя. Размышление о духе (о его единой и одновременно разветвленной природе); изображение потустороннего, соматического бытия смерти, поломанных, припудренных хаосом помещений и странных, все время чего-то ищущих людей, болтающихся на границе привычного мира. Вторая фаза представляет собой какую-то аморфную бытовую кашу, поданную в лучших традициях Дарьи Донцовой. Из ниоткуда появляются обрисованные двумя-тремя словами люди. О них ничего не известно, зато прилагаются «странности» и стандартные товарные характеристики (профессия и список родственников). Эти непонятные персонажи впрягаются и тащат далее по рельсам картонный сюжет: всю работу делает либо случай, либо очередные непонятно откуда взявшиеся персонажи, да еще регулярно раздаются телефонные звонки. Реальный мир у Мамлеева подозрительно непроработан и напоминает сырье из отечественных телесериалов. Он скучен и предсказуем.

Важный вопрос: не специально ли это сделано? Не похоже, хотя, вообще говоря, такая нарочитая небрежность укладывалась бы в некоторую логику (которую при желании легко домыслить). Скорее складывается впечатление, что Мамлеев хочет покинуть (или уже покинул) подполье и не прочь пополнить собой ряды популярных писателей, чьи книги просты и понятны каждому. По крайней мере, это объясняло бы смысл написания практически бульварного романа, но только если бы «метафизическая надстройка» была сколько-нибудь серьезной. В «Империи Духа» метафизика исчерпывается выдержками из дешевых изданий по эзотерике («Тонкий мир: техники безопасности», «Тайное знание управляемых сновидений» etc.). Все, что прежний Мамлеев знал и понимал о Традиции, а также нынешняя доктрина писателя о России Вечной чрезвычайно малокровны в художественном отношении и крайне неубедительны.

Книга, однако, интересна не тем, что она предлагает, а тем, что она не смогла преодолеть в борьбе с социальной обусловленностью. Линия авторской мысли буквально поднимается над текстом, и тогда становится видно, что управляет ею не столько «высшее Я», сколько логика обычного ток-шоу. В нем герои Мамлеева тщательно демонстрируют волшебную наивность, умение ныть о том, что «все плохо», и при этом твердо знать, что «все будет хорошо», — разумеется, с любовью к ближнему, правильными ценностями, дружеским диалогом со всем миром и поддержкой малых народов. Ценности Традиции, к которым апеллирует Мамлеев, далеки от гуманистических и вообще не слишком политически корректны по нашим временам. Прежде это писателя не особенно смущало. Однако в «Империи Духа» он предлагает какое-то совершенно противоестественное и неубедительное решение: грубо эти неполиткорректные ценности скорректировать и свести к некоему общегуманистическому знаменателю. Как следствие, вступая в разговор о России, он обращается к идеям, которые не предназначены быть в таком разговоре аргументами. Вот на даче Миши Сугробова, друга Меркулова, разворачивается некая дискуссия. Ее структура такова: высказывается предельно общий тезис, а далее следует его политическая корректировка.

Тезис: «Мы — Россия, уникальная цивилизация. Безусловный суверенитет… должен опираться на мощь, экономическую, технологическую, но прежде всего в оборонке…». Корректировка: «Мощь не означает агрессию… Мы можем спокойно сотрудничать с любой страной…».

Тезис: «Я уже не говорю о нравственном уровне большинства: двери в деревнях не запирались, убийство было редчайшим преступлением… до… второй половины 19 века». Корректировка: «Конечно, были бунты, но где их не было? В целом народ, как богоизбранный, жил подлинно христианской жизнью».

Тезис: «Среднее чиновничество и криминал образуют нечто единое. <…> …они же предают собственную страну… <…> Ворье!»
Корректировка: «Неверно! Многие предприниматели сделали для России так много! <…> Честь им и хвала!»

Пространство между такими репликами заполнено нехитрой житейской мудростью («пережили комиссаров — переживем и этих»), неестественно выглядящими надеждами на лучшее будущее и манифестациями карамельной духовности.

Мамлеев написал, к сожалению, очень невнятный роман. Слишком мутный для широкого читателя и слишком примитивный для узкого, специально его книгами интересующегося. Вместо дальнейшей разработки идей, например, о русском «бунте против всякой завершенности» и «стремлении к тому, что не дано», предлагается сто раз перетасованная колода метафизической «русскости», рассуждения о которой в романе уже почти неотличимы от стандартной ура-патриотической каши в головах наших современников. Сегодня традиция мысли, интересующая Мамлеева, похоже, нуждается в новых формах выражения, а не в доходящих чуть не до пародии самоповторах — даже на уровне сюжетов.

О бунте он тоже говорил раньше. И немало. И не только он. И не только в России. И не только Россию имея в виду.

Юрий Мамлеев. Империя Духа. Москва — Воронеж: TERRA FOLIATA, 2011 ​