Обычным рейсом над Россией

ОЛЕГ ЮРЬЕВ – о незабытом писателе Борисе Вахтине

Имена:  Борис Вахтин

​

В журнале «Звезда», в ноябрьской его за прошлый, 2010 год книжке, опубликована (с благим намерением отметить круглую дату — восьмидесятилетие Б.Б. Вахтина) статья Марка Амусина «Штрихи к забытому портрету», начинающаяся так: «Борис Вахтин — один из самых талантливых и оригинальных среди забытых писателей советского периода…».

Этo фраза нелепа. Кто, собственно, забыл писателя Вахтина?

Я не забыл.

Сотни людей литературного Ленинграда 60—70-х годов, знавшие «Летчика Тютчева» и «Абакасова», две его лучшие повести, в буквальном смысле наизусть, не забыли, если дожили.

Все, кто познакомился с вахтинскими сочинениями в конце 80-х в результате систематических усилий самиздатского журнала «Сумерки» — одного из лучших литературных журналов за всю историю Петербурга, тоже наверняка не забыли.

И Марк Амусин не забыл, коли эту статью написал, и «Звезда», коли ее напечатала и вот даже толстенный том выпустила (Борис Вахтин. Портрет незнакомца. СПб., Издательство журнала «Звезда», 2010, 930 с.), за что ей, конечно, честь и хвала!

Кто же тогда забыл Вахтина? Быть может, «Читатель» — это миф(олог)ическое существо, миллионоголовый самовластительный кретин, одновременно все понимающий и ничего не соображающий — химера, созданная больным (от страха и самопереоценки) воображением советских редакторов?

Это чрезвычайно типичная для советской интеллигенции манера говорить не за себя лично, а за какое-то неопределенное множество каких-то неопределенных людей, живо меняющее свои очертания при малейшей надобности.

Кто знал Вахтина, не мог его забыть. А кто не знал, тот и забыть не мог.

Я — знал когда-то.


12.11.1981

Плохой был день 12 ноября 1981 года — хоть и светился еще поверху золотистым и розовым, но снизу был уже промозгло-бензинный, сизый, с сероватыми — серо-ватными — наскребами по обочинам, с пышно кипящими изо всех щелей люками, с влажно-ледяной ломотой в пальцах под черствой скороходовской кожей. С утра позвонила одна поэтесса и скорбным, звонким голосом сообщила, что умер Борис Вахтин.

…Днем ходили с О. на квартирную выставку входящего в моду художника Исачева, где-то в самом начале проспекта Обуховской обороны. Долго разглядывали залиссированных до бутылочно-жигулевского блеска — впрочем, совсем неплохих — ангелов и архангелов «в натуральную величину» (как в «Летчике Тютчеве» смешно сказано у Вахтина о танках и фашистах художника Циркачева, но никакой, упаси боже, связи, несмотря на рифмующиеся фамилии, художник из повести на двадцать лет старше белорусского возрожденца, еще через шесть лет, в 1987-м, тридцатичетырехлетним умершего в Речице Гомельской области от сердечного приступа).

На выставку посылал Борис Понизовский, к нему, в знаменитую комнату на улице Герцена, в кисловатый ее перетопленный сумрак, мы и пришли ранним вечером — делиться впечатлениями. И сказать, что умер Вахтин.

Весь вечер Понизовский возвращался к «Боре Вахтину», говоря, как только Понизовский мог говорить о несбывшемся для себя человеке — о человеке, с которым существовал как бы параллельно, всё о нем, но не его зная: как о своем почти-близнеце или как-бы-сопернике, о таком же, как и сам, гении и предводителе из давно ушедших времен, из поздних пятидесятых. Потому что оба они были не «детьми оттепели», с ее комсомольским задором и вдохновенным карьеризмом, а урожденными взрослыми (какое там детство, сами посчитайте!), людьми пятидесятых годов — времени, точнее, междувременья, сдвинувшего люк, приоткрывшего щель, откуда в выдуманную (каким-то кошмарным сочинителем) советскую жизнь потянуло страшным, паровым, преисподним сквозняком настоящего (об этом, о принципиальном различии между людьми пятидесятых и шестидесятых годов, когда-то замечательно хорошо написал Андрей Сергеев).


Пересечение

Я, стало быть, познакомился — «пересекся» — с Вахтиным году в семьдесят девятом и в течение полутора лет иногда его навещал. Со стихами, конечно, но и — стыдно сейчас вспомнить! — с откровенными дурачествами вроде проекта «игровой модели художественного перевода», которую мы с одним одногруппником по финансово-экономическому институту опробовали на безмерно удивленных участниках руководимого Вахтиным «восточного семинара» при Ленинградской писательской организации — молодых ориенталистах с русыми бородками и рослых девушках в свободных платьях. Зачета ради! Даже не знаю, чем объяснить такую вахтинскую терпеливость... ко мне? вообще? При всей своей осанке и стати, какой-то уместной, посмеивающейся и необидной величественности, вальяжности даже (москвичи говорят «барственности»), он всегда был готов во что-нибудь поиграть, что твой Гумилев в горелки со студийцами — и это чувствовалось. Впрочем, ко всякой кибернетической хитроумности времена были благосклонные — она воспринималась как один из возможных кодов: «Знаете, что я сказал Вячеславу Всеволодовичу Иванову, когда прочел присланную им книгу “Чет и нечет”? Я ему сказал, что в этой книге он блистательно доказал необходимость бытия Божья. А он мне ответил: да!»

Чтобы сразу с этим покончить — окончательно терпение на мой счет у Вахтина истощилось, видимо, только после того, как я привел к нему приятеля —андеграундного режиссера, симпатичного рыжего гнома в берете, отправлявшегося в Одессу, где его брали «очередным» в кукольный театр. Вахтин, помимо всех своих прочих качеств, деловой человек и совершенный литератор, выдал ему инсценировку «Капитанской дочки», предупредив, что экземпляр единственный и подлежащий безусловному возврату. Дальнейших подробностей не помню, но легко догадаться. В общем, был бы готов согласиться, если бы мне сказали, что невинность моя в этом случае была не простительней виновности моего приятеля.


Непересечение

Есть еще одно глупое обстоятельство, скоро ужe тридцать лет меня огорчающее: во все время знакомства с Вахтиным я не был знаком с его прозой. Для меня он был переводчик, китаист, сын Веры Пановой, человек, которому в литературной жизни было известно всё и вся, но вот о прозе его меня не предупредили, когда знакомили (уж не знаю, по собственному ли незнанию или по какой иной причине). Если бы я уже прочел «Летчика Тютчева», то был бы еще пуще восхищен Вахтиным, хоть я и так им был восхищен, а он бы это заметил и, может быть, простил бы мне рыжего режиссера...

Впрочем, в один из своих самых последних визитов я столкнулся у него с отдаленным знакомым, переводчиком — кажется, с латыни и греческого. Вахтин был непривычно неспокоен в беседе, едва ли не раздражен, и я даже впервые начал задумываться, а не на мой ли это счет, но по недолгой дороге к метро «Чернышевская» знакомый великодушно объяснил мне, что, понимаете, Олеженька, Борис Борисович болезненно реагирует, когда ему кажется, что собеседнику «Дубленка» нравится меньше ранних повестей, а что же поделаешь, в данном случае это именно так. Да и многие так думают...

Поделать тут было действительно нечего. Так что, может, оно и к лучшему, что не читал я тогда вахтинских повестей. Потому что «Летчик Тютчев» и «Абакасов — удивленные глаза» и тогда бы понравились мне существенно больше «Дубленки» и «Надежды Платоновны Горюновой»...

...Через несколько недель после смерти Вахтина — и, может быть, даже в связи с ней, точнее, по ее поводу — в руки мне попала машинописная книжечка с тремя первыми повестями (но без эпилогов, которые сейчас вслед за ними печатаются), и сопровождена она была замечанием дававшего, что в свое время, в шестидесятые годы, встречались в Ленинграде люди, знавшие эти повести наизусть — фраза за фразой, страница за страницей...