Белый медведь в теплую погоду

Еще одно мнение о романе Дмитрия Быкова. МАРТЫН ГАНИН полагает, что проблема «Остромова» – в рамке: в романе идей, которым эта немудрящая беллетристика притворяется, на самом деле им не являясь

Имена:  Дмитрий Быков

Про Дмитрия Быкова часто говорят, что он вернул в современную русскую прозу «роман идей». Если оставить в стороне некоторую туманность самого термина, понятного по большей части интуитивно, то новая книга писателя, «Остромов, или Ученик чародея», подтверждает этот распространенный тезис как нельзя лучше. Я как-то и понимаю, что дело это дурацкое и так вообще-то нельзя, однако не могу не уступить слишком сильному соблазну: поговорить отдельно о романе, а отдельно — об идеях. Не в последнюю очередь соблазн этот так силен оттого, что, как и в предыдущих книгах «неназванной трилогии» — т.е. в «Оправдании» и «Орфографии», — идеи, то есть по большей части философия истории и отчасти размышления над ее телеологией, являются не то чтобы особенно органичной частью теста. Это не упрек Быкову, здесь он скорее следует давней русской романной традиции, коренящейся в том, что литература в России, известное дело, постоянно отвлекалась на несвойственные ей занятия. Другое дело, что некогда эта ситуация была естественной, а в нынешние времена обращение к этому способу письма выглядит анахронизмом. Анахроничность эта, как представляется, не совсем случайна, но об этом ниже.

Завязка романа, основанного, по словам автора, на реальном деле ленинградских масонов, проста: юноша Даниил Галицкий приезжает в Ленинград из Крыма и попадает в кружок Остромова, вроде бы масона и тайнознатца, а на самом деле мошенника, тянущего деньги с разного рода «бывших» — и к тому же делающего это под условным, как впоследствии выяснятся, покровительством ГПУ. Поначалу все становится для героя хорошо, потом плохо, потом очень плохо, а потом сложно. То, что начинается как плутовской роман в декорациях Ленинграда 1925 года, эволюционирует сначала в роман исторический, а потом и вовсе почти в мистический трактат. Достоинства этого текста очевидны: Быков, в отличие от многих своих коллег, получает от процесса письма почти физиологическое, насколько можно судить, удовольствие. Роман полон точных и остроумных наблюдений над мелочами (вроде такого: «Особнячок был так себе, стилизованная поздняя готика в два этажа, и с оградой соотносился, как Казанский со своей колоннадой, — но, Господи, ведь и вся местная жизнь так: забор — во, а войдешь — тьфу») и прекрасно рассказанных баек. Собственно, эти наблюдения и байки — лучшее, что есть в «Остромове», наиболее живое. Точно так же, как в поэтическом корпусе Быкова самое живое — тексты на злобу дня, которые он публикует в «Новой газете». У него отличное, хотя и избыточное местами чувство юмора, которому мы обязаны, к примеру, гомерически смешной сценой беседы Неретинского с одним из членов кружка, Роденсом, замыслившим переворот.

Все это могло бы стать очень неплохой исторической беллетристикой, если бы у автора было чувство меры. Его отсутствие — основная проблема «Остромова». Или, иначе говоря, основная проблема романа — то, что автору есть что рассказать. При каждом удобном случае Быков вводит новых персонажей, существующих в тексте на протяжении одной-двух страниц (в хорошем случае) или вовсе одного абзаца (в плохом). Нужны они только для того, чтобы автор мог рассказать еще одну байку, еще один исторический анекдот, ввернуть еще одну цитату, потому что хочется же! Такую прекрасную историю придумал, как же не рассказать! Выходит точно как говорил Михаил Кузмин: «Написали стишок — так печатайте, иначе зачем же писали» (цитирую по памяти, неточно, но смысл сохранен). Под тяжестью этих бесконечных, даже не третьестепенных, а уже непонятно каких персонажей и историй событийный, сюжетный стержень «Остромова» деформируется, гнется и в конце концов обрушивается; Быков уже к середине книги явным образом не контролирует текст, который живет по собственным — даже не скажешь правилам, правил нет, — а прихотям.

Примерно ту же шутку играет с автором не только сюжет, но и язык. «Остромов» в стилистическом смысле написан на своеобразной lingua franca русской и в большей степени советской литературы (в подцензурной ее части, а точнее, в той, что оказалась подцензурной примерно в семидесятых годах) — это такой странный гибрид языков Булгакова, Зощенко, Эрдмана, Тынянова и еще дюжины других, в котором кусками всплывает то Достоевский, то еще что-то, с трудом опознаваемое, из конца XIX века. Наречие это выходит у Быкова живым только отчасти; довольно быстро выясняется, что для бытовых сценок оно пригодно, но особенности речи, к примеру, сохранить в нем совершенно невозможно: это искусственный, книжный язык, нивелирующий индивидуальность персонажей. Важно, однако, что он порождает у интеллигентного читателя ощущение узнавания — для этого, собственно говоря, этот язык и сконструирован — хотя и неплохо сконструирован.

На достижение того же самого эффекта узнавания нацелено в романе очень многое, если не все, в частности бесконечные по делу (редко) и не по делу (почти постоянно) культурные аллюзии. Переиначенные имена реальных персонажей: Максимилиан (Волошин) становится у Быкова Валерианом. Маяковский — Корабельниковым, чинари превращаются в долгарей, а Рерих — в совершенно уже несуразного Рурега. Иногда игра устроена иначе: Гурджиев назван настоящим именем-отчеством, но не назван по фамилии. Примерно с середины книги я думал: хватит ли автору вкуса не обыграть таким же примерно способом имя главного героя. К концу книги выяснилось, что нет, не хватило.

Чутье подводит Быкова редко. Вот читателю пришла мысль: а не слишком ли Остромов похож на Остапа Бендера? И пожалуйста — один из членов кружка спрашивает Остромова: «А вы не знали Остапа Ибрагимовича?» Да знал, конечно, что за вопрос. Перед нами не характерное для многих текстов литературного постмодерна обращение к квалифицированному читателю поверх головы читателя неквалифицированного. Неквалифицированному читателю в этом романе делать нечего, он со всей определенностью адресуется к очень конкретной группе читателей, к soul mates автора. Однако «адресуется» здесь означает, что текст должен создать у них сладковатое чувство сопричастности: «Мы-то с вами понимаем». Текст не предполагает, что читатель совершает над ним душевную или интеллектуальную работу, — напротив, при том, что говорится в нем о тяжелых и страшных в общем вещах, формально он устроен так, чтобы читатель чувствовал себя совершенно комфортно. Быковские цитаты и аллюзии устроены примерно как вставки из «Подмосковных вечеров» и «Калинки» в джазовой импровизации заезжей звезды — именно в те моменты, когда эти вставки звучат, зал взрывается аплодисментами. Или другими словами: это и есть поп-культура, масскульт, пусть «масса» здесь и ограничена той самой интеллигентной публикой.

В массовой, условно говоря, беллетристике подобного рода нет на самом деле никакой проблемы — не приходит же никому в голову попрекать Акунина. Напротив, ее появление, в сущности, нужно приветствовать: именно что такого современной русской литературе и не хватает. Проблема здесь только в рамке, в том самом романе идей, которым эта беллетристика волей или неволей притворяется, на самом деле им не являясь. Парадоксальным образом сам этот жанр, анахроничный, как мы уже говорили, может существовать только как беллетристика: времена, когда он был актуальным инструментом исследования мира, прошли навсегда, вне зависимости от предполагаемой цикличности русской истории, политического климата и остальных внешних по отношению к литературе факторов. Более того, сама эта беллетристика могла бы быть поаккуратнее, без десятков лишних персонажей, историй и сущностей. Но на безрыбье сгодится и такая — только не надо делать вид, что это большая литература. Быкову отлично удаются комические репризы и романтические сцены с влюбленными — и слава богу, по местным меркам это уже о-го-го как много.

За делание вида в тексте отвечают экскурсы в историю, отвлеченные рассуждения на тему русской — и не только — истории. И это, безусловно, худшее, что есть в романе. Не только потому, что размышления эти чрезвычайно банальны — а они банальны. Вот профессор-филолог в 1916 году на примере Первой мировой войны рассуждает о том, что победитель всегда перенимает черты побежденного. Вот длинное размышление о связи оккультизма с нацизмом. Вот история Нади, представляющая собой дурно пересказанного то ли Кёстлера, то ли вообще Оруэлла. Понятно, что в рамках беллетристики эти размышления и должны быть банальны, иначе какая же это массовая литература. Настоящая беда в том, что Быков вовсе не беспокоится об их соответствии описываемым двадцатым годам. Это все мысли автора о текущем состоянии дел в России (местами даже не притворяющиеся чем-то иным), спроецированные на событийную и идейную карты двадцатых годов — и, разумеется, наоборот. Быков любит говорить о цикличности русской истории. Немудрено: цикличность истории обеспечивает так необходимое массовой культуре чувство узнавания. Однако цикличность — одно, а извлечение исторических уроков — другое. Только в массовой литературе возможно представление о стопроцентной (или близкой к тому) эвристической ценности наблюдения за историей. Нет, ничего не будет точно так же, несмотря на то что в истории есть схожие паттерны. Однако различия и детали (в которых не только дьявол, но и собственно понимание) в основном отбрасываются автором за ненадобностью. Если мы постановили себе, что перед нами массовая литература — это нормально, годится. Однако если у нас тут «роман идей», «судьбы России/человечества» и прочее в этом роде — увольте, для всего этого требуется совершенно другая степень внимания к мелочам и совершенно другая глубина рефлексии.

Роман настолько избыточен и предоставляет столько поводов для раздумий, что поговорить хочется еще о многом; в частности, придется, видимо, когда-нибудь вернуться к авторской мизантропии. Быков ненавидит почти всех своих персонажей/людей так сильно, что на этом фоне даже акцентированная гомофобия «Остромова» (которую автор попытался смягчить одной сценой в конце книги, решив, вероятно, что все-таки хватил лишку) выглядит так себе, ничего не значащим частным случаем. Однако сказанного, как представляется, вполне достаточно. Придать Быкову редактора, который сократил бы роман на треть; перестать числить его по ведомству большой литературы — и вышла бы отличная, сочно написанная, точная в деталях, смешная и грустная книжка.

Но увы. Не случилось.

Дмитрий Быков. Остромов, или Ученик чародея. М.: ПРОЗАиК, 2010

Ссылки

• Мария Бурас, Максим Кронгауз. Избывание избыточности, или Трудности чтения