Просмотров: 37233
Бел Кауфман: «Всё, что написано и снято про школу, это повторение “Вверх по лестнице, ведущей вниз”»
Анастасия Орлянская ·
11/01/2011
Автор первого в мире бестселлера про школьные джунгли о документальном методе работы, о смехе сквозь слезы и о прогулках с Шолом-Алейхемом
Имена:
Бел Кауфман · Шолом-Алейхем
© Анастасия Орлянская
Бел Кауфман
Повесть о молодой учительнице, мисс Бэрретт, попавшей в школу для трудных детей «Кэлвин Кулидж хай скул», написанная Бел Кауфман в 1965 году, породила сотни подражаний в литературе и кино. Кауфман первой удалось описать школу такой, какая она есть. Фильм, снятый по книге, показывающей настоящую жизнь школьников,
даже запретили смотреть детям до двенадцати. Дело было еще в 1967 году в демократичной Америке. Бел Кауфман, которая сейчас готовится отпраздновать столетний юбилей, уверяет, что за все это время ей не приходилось читать ни одной книги про школу, которая бы в какой-то мере не повторяла ее повесть. Учительница и писательница и в канун столетия продолжает преподавать и исследовать молодые души. Начиная с нового года она будет читать курс лекций в Нью-Йоркском университете по еврейскому юмору. АНАСТАСИЯ ОРЛЯНСКАЯ навестила Бел Кауфман в ее квартире на Манхэттене.
– Бел, скажите, это правда, что вам до сих пор молодые писатели присылают рукописи повестей и романов про школу? – Да, много писем приходит. И рукописи присылают, и советов просят. Очень много вопросов от людей, которые хотят писать про школу. Но я заметила, что всё, что мне присылали, все истории так или иначе повторяют «Вверх по лестнице…».
– Вероятно, вам удалось описать все основные школьные архетипы... Расскажите, как вы работали над книгой? – Я тогда была учительницей, работала в нескольких школах. Я была, как у вас говорят, «училкой», видела все изнутри. Записывала то, что видела, то, что меня волновало. Я все бумажки собирала, ничего не выбрасывала, все документировала – записывала даже, кто из учеников какие ошибки делал. Всё вплоть до мелочей: нарисовала план, школу нарисовала, где какая комната находится, что в этой комнате... Тогда не было компьютера, приходилось чертить разноцветными чернилами.
– Получается, что вы использовали чисто документальный метод. Просто фиксировали, и все? – Отчасти. Я меняла имена и места, чтобы люди не узнавали себя. Некоторые вещи я вообще выдумала, это же роман, художественное произведение. Еще я описывала своих учеников с любовью, это самое главное. Я до сих пор помню их лица.
У меня был один ученик. В конце семестра он сказал мне, что не вернется в школу. Он все предметы провалил, кроме науки. Я жила тогда рядом со школой, пригласила его домой, открыла дверь, а он даже стеснялся зайти. Я взяла книгу с полки, как сейчас помню, книга из серии «биографии ученых», под названием «Microbe Hunters». Я думала, больше его не увижу, но он вернулся в школу осенью. Я была очень рада и спросила, прочитал ли он книгу, а он ответил, что нет. А вернулся потому, что я уделила ему внимание, привела к себе домой, подарила книгу в твердом переплете. Это для него оказалось очень важно.
Читать текст полностью
© Из архива Бел Кауфман
Бел Кауфман. 50-е годы
– Вас и сейчас приглашают выступать в школы Нью-Йорка. Скажите, они изменились?
– Я думаю, что сейчас в школах Америки гораздо хуже. Тогда хотя бы не было наркотиков. Сейчас, я знаю, учителя боятся в школу приходить, потому что у детей есть оружие.
– Если бы вы сейчас пошли преподавать в нью-йоркскую школу на окраине, вы бы боялись учеников?
– Детей надо любить, а не бояться. Посадите Бел Кауфман в класс, и вы увидите, какая перемена произойдет. Мне всегда удавалось находить в большом классе хотя бы одного, который пришел учиться. Я считаю, ученика нужно уважать – вне зависимости от того, откуда он. Нужно уважать личность, найти в нем что-то уникальное. Я была хорошим учителем, даже сейчас ко мне приходят бабушки, которым 80 лет, – и они учились в моем классе. Они помнят всё: как я одевалась, какие у меня были каблуки. Это потому, что я их любила.
– Сейчас очень модно стало показывать темную сторону школы, «чернуху». Вы считаете, это правильно?
– Отчего же, показывать стоит. Но я считаю, что делать это нужно с юмором.
– Это ваш дед Шолом-Алейхем научил вас смотреть на вещи с юмором?
– Его юмор оказал на меня очень большое влияние – это смех сквозь слезы. Кажется, будто смешно, но на самом деле описываются очень грустные вещи. Если вы читали «Лестницу», то вы понимаете, о чем это я. Одинокий ребенок, у которого нет друзей, пишет в день рождения Happy birthday to me. Смешно? Или трагично... Или ребенок пишет записку учителю: «Моя мать не может прийти в школу, потому что она умерла»... И вторая моя книга «Любовь и все прочее» (не переведена на русский. – А.О. ) она такая же: я пишу, чтобы смеяться, а на самом деле – о грустном.
© Из архива Бел Кауфман
Бел Кауфман с дедом, писателем Шолом-Алейхемом. Берлин, 1913
– Можете привести пример такого юмора?
– Вам нужно будет заплатить 350 долларов и записаться ко мне в класс! Начиная с нового года я буду преподавать курс по еврейскому юмору в Хантер-колледже в Нью-Йорке. Представляете, студенты будут говорить: у нас новая учительница – ей сто лет!
Я хочу, чтобы мои ученики понимали разницу между юмором и комедией. Юмор идет от души человека, а комедия – это анекдоты... Этому меня научил Шолом-Алейхем. В этом была вся его жизнь – делать так, чтобы люди смеялись. А на своем памятнике он попросил написать, что здесь лежит еврей, который всю жизнь писал, чтобы люди смеялись. Но пока они смеялись и аплодировали, он тайно плакал в одиночестве. Такова история его трагической жизни.
– Шолом-Алейхем умер в Америке. Скажите, он комфортно себя чувствовал в этой стране? Понимают ли американцы его юмор?
– Да, ведь у американцев есть Марк Твен. Говорят, что они встречались, и Шолом сказал: «Меня называют еврейским Марком Твеном», а Марк Твен ответил: «Меня называют американским Шолом-Алейхемом»... Я, разумеется, не уверена, правда ли это.
– А что вы помните о Шолом-Алейхеме?
– Я последняя, кто помнит Шолом-Алейхема, такая я старая: он умер в 1916 году... Помню его лицо, смех и как мы гуляли. Он мне говорил, что чем крепче я держу его за руку, тем лучше он пишет, и я старалась держать его как можно крепче. Он очень нас любил. У меня была кузина Тамара, на пять лет старше, она давно умерла. Мы как-то гуляли в Женеве, и, когда видели пруд, он говорил: «Я дарю его Тамарочке», а если видели озеро: «Я дарю его Белочке». Я это озеро помню до сих пор.
– Бел, вы прекрасно говорите по-русски...
– Я же все детство говорила по-русски. И в Одессе, и в Москве. У меня много русских книг, которые я все время перечитываю. Рассказы Чехова знаю почти наизусть. Когда вам сто лет, в этом есть свои плюсы, все забываешь: беру какую-нибудь книжку, которую я когда-то очень любила, и читаю как новую – интересно же. «Анну Каренину» вот недавно читала... Набоков у меня почти весь есть и по-русски, и по-английски, и по-французски – и лекции, и письма; у меня тут две полки Набокова. Когда мне было шестнадцать, я написала ему восторженное письмо, а ответила его жена: «Мой муж очень занят, спасибо за ваше письмо. Вера Набокова». Я ее невзлюбила после этого.
Очень люблю стихи Ахмадулиной, которая только что умерла. И очень любила Окуджаву, мы были знакомы. Я тогда выступала в Союзе писателей и просто влюбилась в него. Но все они умирают... все поэты, которые были молодыми.
© Анастасия Орлянская
Бел Кауфман у себя дома в Нью-Йорке
– Вы довольно-таки часто приезжали в Россию в начале 90-х. Горбачев вас приглашал, верно?
– Да, часто. Помню, когда была жива его жена Раиса, один американский журнал попросил меня взять интервью у нее – Раиса Горбачева ни слова не знала по-английски. Меня попросили записать интервью и описать, как она одета; предложили очень большой гонорар. Я, помню, еще сказала, что за эти деньги я опишу ее нижнее белье (смеется) . Еще помню, когда я гуляла по Москве, старушка сидела около метро и пыталась продать старые самовары и свитера. Я с ней заговорила по-русски, она мне рассказала, что во время войны она управляла танком и забыла сегодня надеть свои награды. Я заплакала вместе с ней. Москва тогда была бедным, голодным и опасным городом...
– Когда вы с вашей семьей покидали Одессу, там тоже были непростые времена?
– Я жила в Одессе во время революции 1917 года. Каждую неделю там была новая власть – меньшевики, большевики, красные, белые, зеленые... Тогда только что родился мой брат, мне было девять, то есть ему сейчас девяносто лет. Я возила его в коляске, мы гуляли перед домом, и к нам подошли две молодые женщины в кожаных куртках, взяли его из коляски, положили мне на руки и сказали: у нас тоже есть дети. Это был мой первый урок коммунизма. А сейчас я вообще не знаю, что делается в Одессе или в Москве. Мои друзья ездят как туристы в Москву и говорят о ней как о городе, который я никогда не знала: дорогой мегаполис, французские магазины… Это не мой город.
– Вы довольны своей жизнью, не жалеете ни о чем?
– Недавно меня пригласили в Хантер-колледж выступить перед студентами и представили как модель для подражания – мол, вот как нужно жить. Я им тогда сказала, что наделала в жизни столько ошибок, однако, к счастью, прошло много времени, и о многих я уже успела забыть. Мне нравится жить, я любопытная. Мне интересно встречать новых людей, интересно ходить на новые театральные постановки. А мой второй муж (я его встретила когда мне было 60, ему сейчас 94) – он еще любопытнее меня и каждый день ходит на работу: у него передача на телевидении, и он заведует фондом Шолом-Алейхема.
– А что сегодня волнует писателя, ставшего свидетелем целого века?
{-tsr-}– Все, что сейчас происходит в мире, мне очень интересно, все так изменилось. Можно за минуту узнать, что делается в Китае. Удивительная техника. Уже интересно, а скоро будет еще интересней. Жаль, что меня не будет. И еще жаль, если книги исчезнут. Вот интересно, что бы Пушкин с этим делал?
