Андрей Аствацатуров. Скунскамера

Опрощение всегда приятно. Так человек, предлагающий заглянуть в рюмочную «Второе дыхание», вызывает гораздо большую симпатию, чем тот, который тащит тебя в клуб «Мастерская»

Имена:  Андрей Аствацатуров · Сергей Довлатов

В новом романе Андрея Аствацатурова его герой, «Андрей Аствацатуров», ругается с женой, пробует галлюциногенные грибы, принимает экзамены, наблюдает нравы литераторов, пытается научиться айкидо, думает, что все эти занятия бесконечно унылы, и вспоминает детство. Из детства к нынешней жизни тянутся невеселые ниточки. Постепенно ниточки начинают интересовать рассказчика все меньше, а сам процесс воспоминания – все больше. На седьмой странице появляется глагол «толстожопить», и это – самое интересное событие в книге.

В «Скунскамере» рассказчик остается все тем же несимпатичным существом, каким он был в «Людях в голом», но практически теряет желание демонстрировать свои неприятные качества окружающим. Все уже всё знают. Если представить себе «Андрея Аствацатурова» в виде свернувшегося ежа (а не заглавного скунса), «Люди в голом» служат описанием его внешней ежиной стороны – с колючками, а «Скунскамера» – внутренней, мягкой.

В новом романе встречаются почти все персонажи первой книги, но теперь они вызывают у рассказчика такие же вялые чувства, как великие писатели, предмет его научных занятий. Ну да – Уильям Фолкнер, ну да – гомосексуалист Слива. Толку-то. Немного оживляется повествователь при разговоре о еде. Не то чтоб речь тут шла о какой-нибудь большой жратве, наоборот, еды обычно маловато, и она часто невкусная. Но все равно складывается впечатление, что пища в глазах субтильного рассказчика «Скунскамеры» вещь честная, положительная – в отличие от литературы, романтических отношений, политики и прочих сфер жизни, в которых царят обман и скука. Гастрономические переживания размещаются по преимуществу все в том же детстве. Рассказчик неустанно дает нам понять, что детство было по большому счету дрянь, но дальше все стало еще гаже. В детстве казалось, что, может, купят мороженое, потом стало очевидно, что рассчитывать ни на что не приходится. В детстве человек мог героически утонуть в пруду, теперь он может разве что вляпаться в какашки.

При разговоре о романе с сильной автобиографической составляющей внимание волей-неволей переключается с героя на автора (тем более если они коллеги и полные тезки). Филолог Андрей Аствацатуров, еще два года назад известный, главным образом, питерским гуманитарным студентам, после успеха романа «Люди в голом» превратился во вполне заметного публичного интеллектуала. Причем интеллектуала довольно странного характера. Он продолжает выступать популяризатором западного классического модернизма: выпускает первую в России книгу о Генри Миллере, читает открытые лекции в книжных магазинах – в «Порядке слов» в Петербурге и «Фаланстере» в Москве. Одновременно Аствацатуров публикует, например, статью в газете «Частный корреспондент», с агрессивными нападками на современный «неомодернизм». Смысл этого популистского литературного манифеста сводится к тому, что писателям надо не заниматься вечными вопросами и языковыми экспериментами, а отвечать на вызов времени и требования читателя. Эту статью подробно разбирает Дмитрий Кузьмин. Мы лишь отметим удивительный скачок от жалобных пассажей дебютного романа о конформизме московских издательств и продажной «новой искренности» к горделивым рассуждениям в часкоровской статье о том, что печатают тех, кого народ читает, и нечего тут причитать. Довольно редко бытие настолько внаглую определяет сознание (впрочем, о том, как хорошо Аствацатуров иллюстрирует милые его сердцу марксистские идеи, писала в рецензии на «Людей в голом» Варвара Бабицкая).

Читать текст полностью Конечно, есть почти анекдотический парадокс в том, что специалист по Т.С. Элиоту объявляет лучшим современным русским поэтом московского сатирика Всеволода Емелина. Однако этот парадокс – прямое продолжение, «вывод в жизнь» главного эффекта, на котором аствацатуровская проза построена. Теперь, когда это уже не один роман, который можно принять за человеческий документ, выплеск наболевшего, а определенная литературная стратегия, судить о ней становится проще.

Что Аствацатуров пишет не очень хорошо, признают в основном даже те, кому нравится его проза. Она неряшлива, бессвязна, переполнена нытьем и неубедительной риторикой, довольно скучна и часто пугающе неостроумна. И тем не менее в ней есть обаяние. Оно основано на очевидном эффекте опрощения. «Люди в голом» и «Скунскамера» – совершенно не та литература, которую читатель ждет от питерского интеллектуала, внука одного из столпов русской филологии и постоянного автора журнала «Новое литературное обозрение».

Опрощение всегда приятно. Так, человек, предлагающий заглянуть в рюмочную «Второе дыхание», вызывает гораздо большую симпатию, чем тот, который тащит тебя в клуб «Мастерская». Если же там, в рюмочной, он заведет разговор о Вирджинии Вульф и закончит его репликой: «Вообще-то Вирджиния Вульф – говно. Примерно как мы с тобой», – ты еще раз поймешь, что пошел с ним не зря. Однако в литературе этот модус общения надоедает еще быстрее, чем в жизни. Помимо прочих недостатков, у второго романа есть отчетливый привкус преждевременного похмелья.

Эта усталость сказывается и на стиле. Он не стал хуже, чем в первом романе (хотя и лучше не стал). Интересно другое: когда вышли «Люди в голом», не было ни одного читателя, не отметившего их преемственность по отношению к прозе Сергея Довлатова. По идее, во второй книге этой зависимости должно было бы стать меньше. Но нет. Такое ощущение, что в первом романе Аствацатуров пытался из своего текста Довлатова вытравить, а во втором махнул на эти попытки рукой. И дело тут не в том, как Аствацатуров эксплуатирует довлатовскую формулу рассказчика-почти-но-не-вполне-автора. Во втором романе он начинает писать один в один с интонацией своего предшественника, часто использует мгновенно узнаваемое довлатовское строение отрывка. Иногда даже становится странно, что повествователя зовут Андрей Алексеевич, а не Сергей Донатович.

Зависимость от Довлатова – кажется, одна из самых гибельных зависимостей, в которые может попасть писатель. Даже не являясь поклонником довлатовских рассказов, сложно не признать, что он, как никто в русской литературе, умел одну вещь – ходить по краю бездны банальности, периодически присаживаться, свесив в бездну ноги, но никогда туда не сваливаться. Голоса писателей, пытающихся повторить этот трюк в домашних условиях, как правило, доносятся из глубин этой пропасти – и Аствацатуров тут не исключение.

Однако именно в этой несостоятельности иногда мерещится и возможное спасение аствацатуровской прозы. Часто все происходящее с рассказчиком «Скунскамеры» выглядит столь невразумительным, {-tsr-}переживания его автоматизируются с такой силой, а окружающее вызывает такую неприязнь, что внутри у него, кажется, вот-вот произойдет какой-то взрыв (или всхлип) – и персонаж, «Андрей Аствацатуров», окончательно отвернувшись от мира, превратится в героя Сэмюэла Беккета. Он пока что не превращается. Аствацатуровский герой стоит к миру в нерешительные пол-оборота, может быть, слишком привязанный к нему детскими воспоминаниями. Наверное, надо подождать до следующего романа.

Андрей Аствацатуров. Скунскамера. М.: AdMarginem, 2011