Две вечности Сергея Стратановского

Все описанное в Книге никогда не проходит, продолжается вечно и ежедневно. Важно лишь найти в ней себя

Имена:  Сергей Стратановский

OPENSPACE.RU продолжает рецензировать поэтическую часть короткого списка Премии Андрея Белого. ВАЛЕРИЙ ШУБИНСКИЙ размышляет над двумя книгами Сергея Стратановского.

Отсутствие большого ретроспективного собрания стихотворений Сергея Стратановского огорчительно по многим причинам. Открывая его новые книги, читатель лишен возможности соотнести их со стихами тридцати-, сорокалетней давности – теми, которыми поэт по-настоящему и славен. Молодой читатель эти стихи не всегда и знает: книга, в которую они вошли, была издана в 1993 году.

Тем ценнее «Смоковница» – небольшое «тематическое» избранное, включающее стихи разных лет, прямо или косвенно вдохновленные Библией. О составе сборника можно и поспорить: некоторых вещей не хватает (особенно «Разговора старчика Григория Сковороды с обезьяной Пишек» – одного из вершинных, на наш взгляд, шедевров поэта), кое-какие, напротив, кажутся лишними. И все-таки мы можем говорить о книге и как о цельном произведении, и как о сколке поэтического мира Стратановского, дающем представление о его материи и структуре.

Итак, все начинается с «Библейских заметок» (1978–1990). Взор художника обращен к «изнанке» библейского мифа – к тому, о чем в Книге не говорится и говориться не может. О страданиях строителя Храма, искалеченного свалившейся балкой. О недержании мочи, которым в детстве страдал пророк (и едва ли не сам царь Давид). О чувствах – не приносящего жертву Авраама, но становящегося жертвой Исаака. Мы слышим голоса обиженных, испуганных, уязвленных, вот такой, например, голос:

    Я – часовой на стене
                      крепости иерихонской
    У горизонта, вдали,
                      вижу я вражеский стан
    Вижу несметное войско
                     беспощадного Бога номадов
    Знаю, что в городе были
                     соглядатаи нашей земли
    Знаю, что с ними якшалась
                     грязная шлюха Раав
    Знаю: падут эти стены
                     перед воинством ихнего Бога
    Знаю, что буду заколот
                     в полдень священной резни

Здесь вопрос в чем: откуда он знает? Ответ один: прочитал в Библии.

Стратановский, когда писал эти стихи, конечно же, не слышал о книге еврейского поэта Ицика Мангера «Мидраш Ицика», в которой библейские события происходят в восточноевропейском местечке и персонажи которых, с Адама и Евы начиная, справляются по Библии о том, что их ожидает (сейчас эта книга переведена на русский язык Игорем Булатовским, которому довелось в этом году быть соперником Стратановского в финале Премии Андрея Белого). Но логика двух поэтов едина: все описанное в Книге никогда не проходит, продолжается вечно и ежедневно. Важно лишь найти в ней себя, и вопрос лишь в том, кто именно может увидеть себя в воине обреченного языческого племени, чья цивилизация обречена на гибель от рук богоизбранного и еще дикого народа.

Иногда соответствия яснее: в несчастном искалеченном строителе Храма мы, конечно, видим участника «строек коммунизма», и поэт как будто специально сигналит нам об этом, модернизируя лексику именно в этом направлении (соединения разнородных и разновременных лексических пластов в рамках одной фразы или строки, создающие эффект полифонии – любимый прием Стратановского).

   Помню, из первых и я
                     записался тогда добровольцем
   Вкалывал год словно раб
                     а потом за усердье в прорабы
   Произведен был пророком,
                    программистом народного счастья.

Отношение позднесоветского интеллигента к этим свершениям понятно и однозначно: смесь исторического скепсиса и морального осуждения. Но если бы в случае Стратановского все к этому сводилось, не было бы нужды в библейской параллели (да мы и знаем из других стихов поэта, что ему было чуждо свойственное «поколению дворников и сторожей» презрение к «совку», что для него оставался трагически актуальным опыт красных «федоровцев», что он видел в нем связь с гностическим сектантством).

В том и парадокс: с одной стороны, внимание поэта сосредоточено на «изнаночном» опыте, на издержках, страдании. И это не только в «Библейских заметках»: герои стихотворений, включенных в «Смоковницу», – сомневающийся волхв, колеблющийся Симеон, недоумевающий апостол, а из ветхозаветных персонажей внимание поэта закономерно привлекают Иов и Иона. С другой стороны, включение опыта новейшего времени, и исторического опыта, и опыта частного человека (в последнем разделе книги) в библейский сверхтекст придает им высшую значительность и смысл. Смысл в самой бессмыслице. Значительность в самой малости. До такой степени, что и «параноик заносчивый, возомнивший себя Иисусом», в самом деле отчасти Иисус. Или становится им, претерпев насилие на тюремных нарах.

Так обстоит дело в нашем мире, постбиблейском. В «Оживлении бубна» Стратановский погружается в мир, предшествовавший нашему, в мир шаманизма, магии.

В данном случае это мир «дорусской Руси» – финно-угорской, тюркской и палеоазиатской, соотносящейся с Русью исторической, как мир хтонических Титанов Голосовкера с миром олимпийцев.

В хтоническом мире нет Олимпа. Боги – полулюди-полустихии. Человек почти неотличим от стихии, властью над которой он обладает и воплощением которой является. Человек – внук кита, брат медведя. Мир полон человекозверей и человекодеревьев. Боги – лишь люди, переместившиеся в чуть-чуть иное пространство. Люди, природа и боги связаны взаимными магическими воздействиями. Но если в этом мире есть магия, если он по-своему гармоничен – в нем нет свободы. По крайней мере, пока он пребывает в равновесии.

Однако Стратановский застает этот мир в момент его разрушения. Момент, связанный с появлением внешней силы, новых богов (или нового Бога) – и с появлением свободной воли. Воли, которая заключается в саморазрушительном (для древнего волшебства) выборе. Через всю книгу настойчиво проходит один мотив – мотив отказа от магии:

    «Не печалься, не плачь:
                     снова будет твоею Еленны,
    Если сделаешь так,
                     как скажу я тебе, Кымылькут:
    Появись перед ней,
                     когда будет мочиться за чумом,
    И скажи ее сердцу –
                     пусть выйдет оно из нее
    Со струею мочи,
                     и тогда сапогами топчи
    Ее черное сердце…
                     Пусть оно поорет, болью мучась,
    И от муки – полюбит».

    «Нет, – сказал я шаманке, –
                     не хочу я в кричащую рану
    Превращать ее сердце…
                     Боль не вернет ее мне».

Трудно сказать, что здесь причина, что следствие – уход древних богов в недоступные миры или отречение людей от Силы, превращение их в людей нашего мира, отторгнутых от природы, но способных выбирать и отрекаться.

Причем поэт оказывается и историком, точно ощущая цивилизационную параллель: герой башкирского эпоса Урал-батыр оказывается собеседником Гильгамеша, через века открывающего ему свою первую и горькую мудрость – «нет в бессмертьи веселья». Гильгамеш называет Урал-батыра потомком своего друга Энкиду. Энкиду – дикий человек, утративший невинность и за это изгнанный из природного мира, обреченный на преображение. Гильгамеш – человек, недавно уже преобразившийся, покинувший мир Доистории, но еще не вступивший в мир Священной Истории, в котором происходит действие «Смоковницы». Мир, в котором возможно предстояние «огню невещественному», строительство Храма и Города-сада, сомнения и колебания, споры о Боге, пребывание «в страхе и трепете», «с болью наедине, с Богом наедине».

Превращение одной вечности, внеэтической и коловратной, в другую, трагически осмысленную и направленную, – общий сюжет, связывающий две книги.

Сергей Стратановский. Смоковница. СПб.: Пушкинский Фонд, 2010; Оживление бубна. М.: Новое издательство, 2009