Несколько соображений по поводу выхода в свет сборника прозы Александра Шарыпова

Шарыпова интересовало, зачем нужны поэты, свидетельствует ЛЕОНИД ШВАБ

Имена:  Александр Шарыпов

Сколько их, несчастных и обездоленных, вечно страдающих, ходит по свету, а мы, те, у которых все есть, еще недовольны чем-то, еще требуем чего-то, стучим по столу кулаками, ропщем на судьбу, не спим по ночам — как это нехорошо все, друзья мои, как нехорошо... (А. Шарыпов. Рассказ «Штаны»)

И вот я иду по знаменитому иерусалимскому рынку и замечаю, что продавец выпечки переехал в новую лавку, а продавец орехов сегодня не в духе. В хачапурной замешивают тесто, зеленщики до сих пор продают инжир. В винном магазине продавец-араб заманивает меня польской водкой и понимающе кивает, когда я доверительно ему говорю: дай мне лучше мерло.

Какое все это имеет отношение к тому, что в Москве вышла книжка Александра Шарыпова? Никакого, конечно. Провалы во времени, смена декораций, легкое головокружение, вот и все. Саши давно нет в живых, за несколько дней до его кончины он прошептал мне в телефонную трубку: «Укатали Сивку крутые горки», — и я не знал, что ответить. И сегодня не знаю.

Не то чтобы его совсем не жаловали вниманием при жизни, но как-то не особо внятно жаловали. В конце 80-х были напечатаны рассказы в знаковом по тем временам журнале «Юность», были и другие немногочисленные публикации в периодике, Сашу приглашали в Германию, случались премии и переводы. По большому счету критика автора не заметила. И книжки не было. Между тем свобода, которая гуляет и дышит в текстах Александра Шарыпова, — явление, несомненно, редкое, и название книжной серии, в которой вышла книга («Уроки русского»), как нельзя точно соответствует содержанию.

Мне жаль, что в нынешней книжке нет некоторых любимых мною ранних рассказов Шарыпова, но не будем мелочиться: все-таки почти четыреста страниц чрезвычайно плотно устроенного текста. Главное, что книга вышла и обязательно будет прочитана.

Когда мы говорим «проза поэта», по стереотипу представляется нечто вычурное и претенциозное, как концептуальная модель автомобиля будущего. Саша стихов не писал (во всяком случае, мне об этом ничего не известно), но его поэтика — а мне думается, есть все основания говорить именно о поэтике — основана на обостренном чувстве недоумения. В самом прямом непосредственном смысле — как же так? Ребенок удивляется, взрослый человек недоумевает.

«Недодумано, — сказал он. И сел на корточки, обхватив голову руками, и сдавил ее изо всех сил. — Недодумано! — крикнул он в отчаянии, понимая, что не успеет». («Ночной полет»)

Недоумевает Илья Муромец перед византийскими новшествами на Руси, астроном Джон Аллер хватается за сердце, безымянный человек без штанов вздыхает тяжело. Недоумевает и голос самого автора в сочинениях от первого лица. Мироздание качается, рассказчик качает головой. Примечательнее всего, пожалуй, то, что недоумение у Саши редко трансформируется в негодование, но чаще всего, проникая сквозь авторскую логику, обращается сверхточно смешным результатом. Это никакая не клоунада и даже не ирония — скорее некая химическая реакция, когда жизненное вещество, перемещаясь из одной колбы в другую, выплескивается на свободу с сокрушительным хохотом.

Саша, кажется, единственный из всех, кого я знал, придавал званию «поэт» действенный, в чем-то даже давно утраченный романтический смысл. Поэты как «народ» его живо интересовали.

«Прежде всего надо разобраться с поэтами».
(«Под стук колес, под стук»)

И в «Клопах» незримый, но главный герой — поэт. Была еще пьеса (у кого-то, наверное, сохранившаяся), где среди действующих лиц также наличествовал поэт.

Центральный вопрос в таком интересе, по-моему, должен бы располагаться в плоскости «зачем»: зачем, собственно, нужно организовывать текст поэтическим образом. Но Сашу, кажется, интересовало иное — зачем нужны сами поэты. Я бы лично предположил, что стихи нужны, а поэты — нет. Стихи километрами лежат под ногами, поэты подбирают тексты и рассовывают по карманам, суетясь и мешая читать. Саша, как мне кажется, подразумевал иную конструкцию: поэты — сами по себе стихи, поэтому, вглядываясь в т.н. поэта, можно и должно анализировать автора как текст со всеми вытекающими последствиями. Таким образом, поэт обязан не юлить и не прятаться от окружающих, являя собой пример принципиальной открытости, подобно тексту на бумаге.

Пластику родной речи Шарыпов осязал, по-моему, на уровне, близком к физическому прикосновению. Только ему, например, могла прийти в голову мысль скомпилировать рассказ, полностью состоящий из поочередно перекликающихся цитат из Льва Толстого и Достоевского (рассказ «Факты рандеву» не включен в состав нынешней книги и, насколько мне помнится, нигде не публиковался).

Результат невероятный — это безумно смешно.

Франсис Понж когда-то очень точно определил: «Задача художника совершенно ясна: он должен открыть мастерскую и заниматься в ней починкой мира — по кусочкам, так, как он ему предстает. При этом он считает себя не магом. А как бы часовщиком. Внимательным починщиком омара или лимона, кувшина или вазы для фруктов — таким и предстает современный художник. Незаменимый в своей роли. Эта роль, как мы видим, скромна. Но незаменима». Проза Шарыпова меньше всего подходит на роль предметной починки мира, тем не менее говорить о мастерской уместно. В такой мастерской собраны неверно функционирующие системы человеческих отношений с надеждой на успешную взаимную интеграцию. То есть ошибочные коды «больных» систем могли бы — при невообразимом абсурдном совпадении — взаимно нейтрализовывать друг друга при контакте (не отсюда ли, кстати, и жанровая пестрота Сашиных текстов?). Грандиозный ремонт, выполнить который в одиночку не по силам никому. Саша не успел даже представить каталог-перечень.

Книга Александра Шарыпова выходит на исходе нулевых, когда самые прописные житейские истины вдруг затребовали проговаривания вслух; когда «синицу в руке» стискивают такой хваткой, что на «журавля в небе» просто неловко взглянуть. Я хотел бы пожелать этой книге неспешного умного читателя. И тогда герои Сашиных сочинений сойдут с только что отпечатанных страниц совсем немногочисленной толпой, как будто из киноэкспедиции вернулись, и скажут смеясь: «Во время съемок фильма никто не погиб».