Ничего, ничего, часть дня

Кошмар у Дмитрия Данилова заперт в самой повседневности: работа в издательстве и очередь за американской визой впечатляют почище методичного деловитого трэша предшественников.

Имена:  Дмитрий Данилов · Егор Летов · Леон Богданов

       

Человек живет жизнь. Чем она заполнена? Да, собственно, ничем.

«Позднее пробуждение.
Тупая, вызывающая сильное утомление праздность.
Горизонтальное положение, сон».
        («Горизонтальное положение»)

И так изо дня в день. Осень, зима, дом, работа, «горизонтальное положение, сон».

Мимо проходит время.

90-е. Свобода, распахнутое окно возможностей, веселые годы, «которые не вернутся никогда» (В. Никритин)? Нет — уныние, серость, одно абсурдное занятие за другим, торговля открытками, попытка заниматься версткой — правда, непонятно чего; наконец, «свой бизнес»: коробейник, мотающийся с набитыми чаем сумками по городкам Московской области.

И ландшафты — светлые и одновременно унылые, очаровательные и страшные в своем убожестве. Все это фиксируется — не описывается, а фиксируется — почти без эмоций, четко, правдиво, как фотоаппаратом.

«Хорошо, тихо, радостно. Все равно. Прошелестела под мостом речка Киржач. Вернулся на станцию. Теперь надо в Карабаново. Скоро уже электричка. Медленно проехал какой-то мелкий унылый поезд. И опять тихо. Стрекочут насекомые. Пахнет шпалопропиточным веществом».
        «Черный и зеленый» («Черный и зеленый»)

Может быть, детские воспоминания окажутся ярче? Ах, молоко в пакетах… Где вы, классики на асфальте?.. Подробностей множество и у Дмитрия Данилова — катания по тушинским трамвайным маршрутам, дворовых футбольных матчей (два касания и каждый за себя). Умиления не наблюдается. Иных эмоций — тоже. Да, место есть и для ностальгии (детство все же), и для возмущения: что хорошего было там, в Тушине, с пустырями вместо спортивных площадок и уродливым, зато с претензией на европейский лоск, бульваром Яна Райниса? Но нет: только фиксация, только честный щелчок затвора. И — нет, птичка не вылетает.

«…заросли, так называемые зеленые насаждения. Деревья сильно разрослись, закрывают половину фасада. Это фактически маленький лес, между деревьями петляют тропинки. В одном месте среди деревьев стоял огромный камень, словно бы некий монумент неизвестному погибшему существу. Около камня Пили. Очень удобно было поставить на камень бутылки, расстелить газету, разложить закуску. Пили, орали и дрались. Пространство вокруг камня было густо усеяно битыми бутылками, пивными и водочными пробками, окурками и другой антропогенной грязью».
        «Дом 10» («Черный и зеленый»)

А следующее десятилетие — глянцевое и коллажное. Уж оно-то должно быть ярче? Тем более поездки в Америку и на Север России, фестивали, молитвенная практика и занятия по сектоведению, литературные вечера, тексты, тексты, тексты... Яркости, однако, не прибавляется. Всякое разнообразие — однообразно.

«Лень, уныние, суета, дебелость плоти».
        («Горизонтальное положение»)

«Черный и зеленый» и «Горизонтальное положение» — книги разные в жанровом отношении. Первая представляет собой сборник повестей и рассказов, вторая — роман. Первая осваивает преимущественно пространство: пригороды Москвы и Московскую область. Вторая — время: перед нами роман, написанный в форме дневника за год, тщательно фиксирующего все, что происходит с человеком за день. Но авторский метод и оптика в обеих книгах неизменны.

«Мы видим цепочку событий, мелких и несущественных, непрерывную цепочку, одно событие за другим, одно перетекает в другое, маленькие суетливые события, и между ними никаких промежутков, сплошное полотно, или конвейер, или эскалатор, нет никакого зазора между событиями, сплошное тихое медленное время, состоящее из событий…»
        «День или часть дня» («Черный и зеленый»)

Любимое присловье героя «Горизонтального положения»: «Ничего, ничего». Так он говорит обычно о чем-то довольно отвратительном, но с чем за неимением лучшего приходится смириться, а то и вовсе принять это наименьшее из зол за добро.

«Если принимать препарат ортофен не на пустой желудок, то ничего, ничего».
«Сингл рум довольно маленький и убогий. Нет ни стола, ни стула. Только кровать, телевизор, две тумбочки, холодильник и удобства. Но ничего, ничего. Даже не ничего, а отлично».
«Лазанья в исполнении заведения “Сбарро” представляет собой слипшийся слоистый углеводисто-белковый четырехугольник. Но это ничего».
        («Горизонтальное положение»)

Но «ничего» — это и Ничего, Ничто, вселенский Нихиль, вакуум, в котором мы барахтаемся и которым сами заполнены до краев. Дмитрий Данилов пишет экзистенциальную прозу в постэкзистенциальную эпоху. Ценно у него каждое мгновение человеческой жизни, даже если оно наполнено пустотой.

«Ничего» приводит к полному отчуждению «Я» — прежде всего на уровне языка. И в романе, и в повестях, и в наиболее значимых рассказах Дмитрий Данилов полностью отказывается от личных местоимений в отношении своего героя, и непонятно, о себе рассказывает автор или о третьем лице — персонаже. Никакого третьего лица, впрочем, тоже нет. И второго. Безличные, чаще всего назывные предложения, сухая констатация происходящего. Обилие отглагольных существительных стирает грань между процессом и предметом. Действие опредмечивается, а вещный мир предстает лишь набором мелких и бессмысленных движений.

«Бесконечный вечер, минус сорок пять, лежание, засыпание, просыпание, чтение, ожидание холодной воды с чайником в руке, нагревание в чайнике воды, выпивание чая, горизонтальное положение, чтение, засыпание, сон».
        («Горизонтальное положение»)

Язык Дмитрия Данилова настолько отчужден от привычной речи, что его скупая, лишенная образов и метафор проза оборачивается поэзией — новой, современной, в значительной мере более западной, чем традиционно русской. Неслучайно на литературных вечерах Дмитрий Данилов выступает чаще всего вместе с поэтами.

Если говорить о Данилове как об экзистенциалисте, то его предшественником оказывается, прежде всего, Альбер Камю с его «Посторонним»; если как о мастере отчуждения (или, даже сказать, очуждения) — Бертольт Брехт. Данилов, впрочем, прямо указывает на своих учителей: это (по его словам) Владимир Сорокин и Юрий Мамлеев. Однако их повседневная унылая монотонность непременно оборачивается кровавым кошмаром — у каждого, правда, по-своему. У Данилова этот кошмар заперт в самой повседневности: работа в издательстве и очередь за американской визой впечатляют почище методичного деловитого трэша предшественников.

Нельзя не упомянуть о сродстве прозы Данилова с неподцензурной русской прозой второй половины века — и речь тут не о тех авторах, которых он сам называет. В его книгах, однако, нет ни отчаяния Евгения Харитонова (или Лимонова времен «Дневника неудачника»), ни изощренной игры смыслов, «скрытого сюжета» Павла Улитина, хотя каждому из них он, скорее всего, чем-то обязан. Натяжкой, пожалуй, стали бы и попытки свести генезис Данилова к прозе Александра Ильянена, который, в отличие от нашего автора, все же не чужд риторических фигур и сентиментальности, пусть и специфического рода. Однако прямой предшественник в русской прозе у Дмитрия Данилова — особенно применительно к «Горизонтальному положению» — все-таки есть: это трагически недооцененный Леон Богданов, его «Записки о чаепитии и землетрясениях». Эстетику Богданова Виктор Пивоваров в своих заметках возводит в конечном итоге к «запискам сумасшедшего», ставит Богданова в один ряд с Монастырским, Приговым, Лейдерманом, — что, впрочем, представляется некоторой натяжкой. Тем более далек от концептуализма Данилов. Здесь мы имеем дело скорее со своеобразным изводом «литературы существования», о которой писал некогда Гольдштейн. Сам он вряд ли одобрил бы Данилова; однако нельзя не признать, что к задаче как можно «дальше уйти от автоматизированных канонов фабульной, сюжетной, анекдотической (в старинном понимании слова) литературы» можно подойти и так, как это делает автор «Горизонтального положения».

Наиболее родственной проза Дмитрия Данилова оказывается даже не к литературе per se, а к тому странному явлению, которое называется у нас русским роком. В первую очередь приходит в голову, конечно, склонный к схоластическому бытописанию Егор Летов, цитата из которого «Проверим чемоданы, все ли в порядке, пошарим по карманам, все ли на месте» без принуждения, легко встраивается в текст «Горизонтального положения» и «Черного и зеленого». Но ближе всего здесь — ранние альбомы легендарной группы «Центр», с их аскетическим минимализмом, с их лишенной эмоций, документальной — в буквальном смысле — честностью.

«Алексеев, Николай Петрович — доктор. / Алексеев, Федор Степанович — инженер. / Алексеев, Сергей Иванович — агроном. / Алексеев, Владимир Павлович — шофер» ¹. Есть у «Центра» и совсем близкое: «Горизонтальные люди в одной плоскости. / Горизонтальные люди лишены носкости».

Герой Данилова читает книгу и удивляется: «Как это писателям удается писать вот такие романы — огромные, сложные, с переплетающимися сюжетными линиями. С яркими героями. С глубокими идеями. Уму непостижимо».

Самому автору это не удается. Он не ставит такой задачи. Подчеркнуто неяркая, сухая речь и точная фотографическая (опять же, скорее не цветная, а монохромная) память Дмитрия Данилова — все это внезапно складывается на наших глазах в яркое событие русской прозы. Вот он, наблюдатель за временем, за тем, как оно идет мимо — мимо нас, лежащих горизонтально. Именно его, этого наблюдателя, взгляд линзой собирает реальность в ту точку, которая сперва начинает дымиться, а потом вспыхивает — внезапно, как магниевая вспышка.

И вот тут мы слышим (наконец!) хлопотание торопливых крыльев. Птичка вылетела. И снова никто не успел заметить, в какой момент — то есть когда именно, на каком слове — это произошло.

Дмитрий Данилов. Горизонтальное положение. М.: ЭКСМО, 2010.
Дмитрий Данилов. Черный и зеленый. М.: КоЛибри, 2010.

________________________
¹ Альбом «Сделано в Париже»