Владимир Гандельсман. Ладейный эндшпиль

«Эндшпиль» – это взгляд, зафиксированный в одной точке. И не взгляд, а отражение взгляда. Это пауза, перерыв, мгновенная потеря себя

Имена:  Владимир Гандельсман

       Ровное прервав повествованье
       и перечисление вещей,
       нам представить наше расставанье
       следует исчерпывающе.

Человек сидит в комнате, один. Пытается занять себя какими-то делами. Не может. Вдруг что-то с ним начинает происходить. Человек чувствует, как жизнь, входившая в него вместе с дыханием, потекла в обратном направлении. Дальше случается торможение, остановка, обрыв... Человек видит комнату, мебель, нагромождение привычных предметов. Он слышит знакомые уличные звуки. Но это все как будто со стороны. Из-за пределов жизни. Потом человек видит себя. Чужого, постороннего, мертвого. Он смотрит на себя сверху, немножко слева.

Возможно, кто-то уже опознал в этом беглом пересказе знаменитое стихотворение Ходасевича. Вычтем из нарисованной картины того «себя», на которого сверху смотрит человек. Комната пуста, и человек напряженно вглядывается в пустоту, в собственное отсутствие.

       Зайдёшь в квартиру, глянешь изнутри... —
       смотри туда, где нет тебя, смотри...

Перед нами новый поэтический сборник Владимира Гандельсмана «Ладейный эндшпиль». В этом году у автора вышло сразу две книги. Первая, «Ода одуванчику», содержит стихи, эссеистику, дневниковые записи – избранное за более чем тридцать лет его литературной деятельности. Эта книга, в которой перемешалось все: архаизм и новаторство, классицизм и авангард, виртуозное косноязычие и застенчивая детская неловкость, блистательный юмор и банальное занудство. Получилась не просто книга, а портрет, характер, живой человек. На наш взгляд, «Одуванчик» стал одним из главных литературных событий последних лет. Более того, он задал масштаб – персональный и литературный. Говоря словами Леонида Костюкова, «конечно, и до “Оды одуванчику” было стыдно писать никакие стихи и невнятные эссе, издавать недопеченные книги. Теперь стало еще стыднее».

Существовала опасность, что «Ладейный эндшпиль», тоненькая книжка стихов последних двух лет, выпущенная «Пушкинским фондом», будет задавлена «Одуванчиком». К счастью, этого не случилось. Причина в однородности, даже некоторой монотонности сборника. «Эндшпиль» – это взгляд, зафиксированный в одной точке. И не взгляд, а отражение взгляда. Это пауза, перерыв, мгновенная потеря себя. Иными словами, это максимальное приближение живой души к состоянию небытия.

Одно из открывающих книгу стихотворений называется «Мгновенный снимок»: группа друзей передает фотоаппарат случайному прохожему, чтобы тот их сфотографировал, и в этот самый момент кого-то заносят в подъехавшую «скорую помощь».

Читать текст полностью        Прохожий щёлкнул, и в глазах
       у каждого из нас зависли
       носилки-жёрдочки. Пух-прах.
       Задвинули и увезли из жизни.

В момент щелчка взгляды случайных свидетелей чужого умирания отделены от смотрящих.

И вся эта тоненькая книжка напоминает фотоальбом, состоящий из мгновенных фотоснимков, не сохраненных на флешке, а отпечатанных на расширенных от страха зрачках.

Поскольку полное ничто как минимум невозможно себе представить. Кажется, что вопреки всем арифметическим правилам, если вычесть «себя» из «себя», останется не ноль, а что-то или, вернее, кто-то. Старик из одноименного стихотворения ночью в полусне ищет мармелад.

       На ощупь, в темноте,
       он ищет и дрожит,
       но он не помнит, где
       он, собственно, лежит.

       И явь настолько сон
       и чёрное трюмо,
       что кто здесь этот «он»,
       ему неведомо.

Граница между явью и реальностью проходит в этом стихотворении через трюмо. В нем по идее герой мог бы отразиться, увидеть и опознать себя. Но трюмо – черное, как если бы его занавесили в день чьей-то смерти. И навязчивый «он» оказывается по ту сторону черной занавеси. А в реальности остается «я», обреченное на мат, подобно загнанному в угол шахматному королю.

       Делу, король, венец.
       В тьму замурованный,
       кто ты теперь? Мертвец
       загримированный.

Гандельсман трудный поэт; вернее сказать, трудночитаемый. Он буквально выворачивает наизнанку русский синтаксис, с легкостью ломает традиционные ритмы и размеры, находит какие-то удивительные, совершенно невозможные рифмы. При этом по сути Гандельсман поэт задушевный, интонационный, «тихий». «Тихое пальто» – название одного из лучших его сборников. Это нескладное и в то же время странно будоражащее словосочетание каким-то образом во многом объясняет его стихи.

Поэзия Гандельсмана очень личная, порой интимная до невыносимости. Иногда кажется, что безудержное формальное экспериментаторство есть следствие глубокой внутренней незащищенности. Как если бы он нарочно выставлял барьеры между собой и читателем. Но в «Ладейном эндшпиле» эксперимент сведен к минимуму. Гандельсман впадает в нарочитую, даже слегка навязчивую простоту. Здесь его стихи по преимуществу коротки и маниакально сосредоточены на конце игры.

       Не видя ни смысла, ни прока,
       я по теневой стороне
       брёл в мыслях: зачем нас глубоко
       зароют? Зачем это мне?

Название сборника – это «ладейный эндшпиль ростральных колонн» из стихотворения, посвященного памяти ближайшего друга. Ростральные колонны, стоящие по обе стороны петербургской Биржи, созвучны расстрелу.

       Толкают в яму,
       допустим, Зяму.
       Земля сыра.
       В голове дыра.

Они же, видимо, отсылают к злополучному Васильевскому острову. Впрочем, существительное в заголовке важнее прилагательного. «Стихотворение можно рассматривать как статическую позицию, где слова, подобно фигурам в шахматном этюде, связаны между собой единственным образом... Кроме того, стихотворение можно сравнить с динамическим развитием ситуации на доске, ход за ходом», – пишет автор в «Оде одуванчику».

Вот примерно как Гандельсман разыгрывает свой эндшпиль. Первые три строки в каждой строфе – описание позиции. Финальная – быстрое перемещение фигур на доске.

       Такси с коврами, впихнутыми в пасть
       багажника, – иранцы! – мчится мимо,
       чтобы, вписавшись в поворот, пропасть.
       Совсем пропасть? Совсем. Невозвратимо.

       Шах.

       Щепотка мексиканских женщин ждёт
       автобуса, который на подлёте
       и скоро подчистую их склюёт.
       Совсем склюёт? Совсем. Прощайте, тёти.

       Мат.

Но это не целая партия. Это скорее этюд, шахматная задачка, решая которую автор ставит мат самому себе. Поразительна здесь сама техника уничтожения реальности.

Вся книга могла бы остаться этюдом на тему отсутствия себя в пустой комнате, когда бы не один заимствованный из кинематографа прием, которым Гандельсман владеет, как никто другой. В конце стихотворения, в его эндшпиле, кинокамера словно резко взмывает на большую высоту. И тогда вместо удушливого нагромождения хищных предметов перед зрителем вдруг открывается осмысленный пейзаж.

Вообще оптика Гандельсмана заслуживает отдельного обсуждения. У него есть любимый предмет – бинокль, этот образ кочует из стихотворения в стихотворение. Бинокль может так приблизить отдаленный предмет, что взгляд смотрящего оказывается заключенным внутри предмета, как в другой вселенной. Но стоит только перевернуть бинокль, и вселенная {-tsr-}схлопывается в маленькую точку – и это схлопывание сопровождается мгновенным выбросом поэтической энергии.

Приведенное ниже стихотворение, являющееся, на наш взгляд, лучшим в сборнике, прекрасно иллюстрирует описанную технику. Сначала клаустрофобическая, все уменьшающаяся клетка, затем – хлопок.

                     В паре

       С понедельника целиком забиваюсь я в тишину,
       становясь опять перебежчиком от одних
       выходных к другим: молчаливо жну,
       что посеял, сею опять, заготовляю жмых.

       А жена забивается в свой за стеной отсек,
       что-то мелет, просеивает, варит, ткёт,
       и соседи, стекольщик, молотобоец и дровосек,
       не покладая рук работают, эти два и тот.

       Нас с женою держит мысль на плаву,
       что пойдём в выходные кормить в пруду
       черепаху, – она из панцирной книги своей главу
       выдлиняет морщинисто, просит дать еду.

       Мы с женой не очень-то меж собой говорим,
       только держимся за руки иногда,
       а свободными – бросаем еду, и так стоим,
       и слегка краснеем, если кто видит нас, от стыда.

Комната пуста, человек напряженно вглядывается в пустоту, в собственное отсутствие. И вдруг в комнате вспыхивает свет.

Владимир Гандельсман. Ладейный эндшпиль. СПб.: Пушкинский фонд, 2010.