Валерий Родос. Я — сын палача

Политзаключенный, сын сталинского следователя дает читателю возможность заглянуть в мясорубку под непривычным углом

Воспоминания Валерия Родоса — это книжка, которой я давно ждала и которую читала с почти болезненным интересом. Дело не в какой-то особенной повествовательной одаренности автора (которой не наблюдается, хотя слог довольно бойкий). И не в пространных философических отступлениях о психологии стукача и природе тоталитарного режима: все многословные теории подчинены одной, заранее известной цели, о которой речь ниже. И уж конечно, не в анекдотах нижнетелесного уклона или коробящей систематике симферопольских девушек. (Они, если кому интересно, делились на три категории: «девчушки <...> вроде моей Люси, <...> к которым мы относились вполне серьезно, воспитывали их, просвещали и постепенно женились на них», «подруги с высшим образованием» и «Просто. Девушки. На всех и на каждый день».) Наконец, дело не в биографии автора, хотя она сама по себе могла бы быть небезынтересной: Валерий Родос — один из первых политзаключенных хрущевской «оттепели». Однако в лагерь Родос попал по детскому недомыслию: будучи болезненно закомплексованным подростком, мечтал совершить революцию и стать начальником земного шара — в качестве компенсации за малый рост и косоглазие — и с этой целью создал в школе собственную партию. Численность ЦК партии колебалась от пяти до восьми человек, восьмой их и заложил. Лагерная часть воспоминаний бледна как с содержательной, так и с рефлексивной стороны: мемуары сидельцев у нас, слава Богу, представлены в ассортименте, и на общем фоне воспоминания Родоса просто на редкость невыразительны.

Мои (то есть Родоса) университеты не впечатляют ни в переносном смысле, ни в прямом. Скучнее его лагерных впечатлений только главки, посвященные академической жизни и современникам. Посыл у всех этих историй примерно одинаков. Приведу пример.

«Самый знаменитый, заслуженный философ нашего поколения, Валерий Подорога.
Помню его худеньким, робким юношей, мне казалось, что он хочет, чтобы мы приняли его в свою авторитетную компанию. Как сказал знаменитый актер Василий Ливанов, на свете много хороших людей.
Но зачем они нам.
Мы были самодостаточны.
Встречаю имя всемирно знаменитого Подороги у Мотрашиловой, у Жолковского, у Гениса. Невнятные идеи, неубедительные цитаты. Сам не читал. Все как-то другим занят, времени нет. «Феноменология тела» — это что? Философское предисловие для учебника сельских лекарей? Молодец, что завершил».

Ну что тут можно сказать — не повезло Подороге! А счастье было так возможно, так близко, но нет — в авторитетную компанию берут не всякого.

И все же есть одна весомая причина прочесть воспоминания Валерия Родоса — эта причина вынесена в заглавие. По множеству свидетельств мы хорошо представляем себе мироощущение и психологию подследственного и его детей. Теперь нам дают редкую возможность заглянуть по ту сторону баррикады, в мучительно раздвоенное сознание сына сталинского следователя. Пусть автор через страницу предстает перед нами в довольно-таки неприглядном виде, а его сочинение местами напоминает стенограмму психоаналитического сеанса (писано слезами и кровью, читать скучно и неприятно) — можно предположить, что это единственный способ изложить на бумаге подобный душевный опыт.

Мой отец выродок и садист? Мой отец просто жертва системы? Если ад существует, то папа там. Я люблю своего отца. Это все уживается в одном сознании — чаще всего в подобных обстоятельствах человек уходит в несознанку, и это можно понять. Попробуйте хоть на минуту представить себя на месте автора — что, даже представлять неохота? Независимо от результатов этой литературной психотерапии, мужество, с которым Валерий Родос смотрит демонам в лицо, не может не вызывать уважения.

Думаю, всякий, читая описания пыток на допросах в воспоминаниях бывших подследственных, хоть раз пытался (и не мог) вообразить: вот зверь-следователь бьет по лицу измученного человека без шнурков и брючного ремня — а потом приходит домой и целует жену и детей.
Так вот, теперь мы знаем: так оно и было.



Две цитаты из книги Валерия Родоса «Я — сын палача»

Детство. Отец

В любое время суток отцу звонили (тот, еще московский, телефонный номер я до сих пор помню: Д—1—07—19), требовали срочно приехать, машина уже у парадного, дыба уже готова, жертва подвешена. Отец в жуткой спешке брился, натягивал мундир, пристегивал браунинг и выбегал.
Мучительная работа, иногда он целые сутки домой не приходил.
Моя сестра Светлана несколько раз со значением говорила мне, что помнит, как отец возвращался домой жутко усталый, изнуренный и долго-долго, по полчаса, снова и снова намыливая, мыл руки в раковине. Как раз по локти. Как хирург. Или даже хуже. Сам я этого не помню, но зачем ей мне врать?
<...>

Отец-то переехал, а семья пока оставалась в Москве. Он писал много писем. Почти каждый день. Почерк у него был каллиграфический. Потом, когда на собственном следствии я каждый день подписывал протоколы, писанные следователями от руки, изумлялся. Следователи менялись, но у всех были не просто разборчивые почерки, не то что у врачей — функции противоположные, а хоть отправляй на выставку по чистописанию.
Учат их, что ли, каллиграфии?
Мама отвечала ему уж точно каждый день, отчитывалась. Причем сперва писала черновики. Но и в чистовиках у нее было много ошибок.
Я, видимо, в нее.

Писал отец и мне. Письма писал и отдельные открытки: грязновато-розового цвета с промышленными пейзажами и портретами знаменитых тракторов. Я был в раннем школьном возрасте, и письма были трудолюбиво написаны печатными буквами, чтобы я самостоятельно мог их прочесть. Одно из них, начинавшееся словами: «Худенький мой Валерочка! Хорошая у тебя мама...», я когда-то знал чуть ли не наизусть, оно все было обкляксано размытостями маминых слез.

XX съезд КПСС. Папочка

«Никчемный человек»? В тридцать пять лет — полковник, восемь государственных орденов, лично за руку знаком с Берией, человеком опытным, многоумным и хитрым, кто никчемных близко не подпускал. Доклады отца одобрял сам Сталин... работа — самая паскудная, презираемая из всех, которые я знаю, лучше дерьмо в бочку черпаком набирать, но «никчемный» — эмоциональный перехлест.

Любимый мой метод: мысленный эксперимент. Проверить собственным умом.
Вот арестован высочайший чин. Никогда еще не арестовывали столь большого сановника. Все верховные его лично хорошо и долго знают, с ним дружбу водили и водят до сих... Кому дело поручим? А давайте никчемному дело доверим.
Вы бы тоже так решили?
А не потребовали бы сыскать самого умного, достойного, сообразительного?
А потом второй такого же разряда сановник арестован. Затем третий. И всех — к тому же никчемному. И хотя палачей-следователей тьмы и тьмы, едва ли не самые главные, чуть ли не самые советские, самые почти чистые, самые умные поступают к одному и тому же. Что так?
Тому единственному из тысячи токарей завода, кому только и можно доверить вытачивание самых дорогих, ценных деталей, подходит разве кличка «никчемный»?
Никчемный?
Или он единственный в огромном штате адских исполнителей, кто им, этим жителям рая, нисколько в уме не проигрывает?
Прошу не путать: дело страшное, мерзкое, гнусное — никаких сомнений. Исполнитель — никчемный? Лживый, эмоциональный перегиб.
<...>

Вот вводят его такого, больного, дряхлого, уже на полпути к сумасшествию (многие из его коллег на этих допросах с ума посходили), почти утратившего человеческий облик, во всяком случае гордость, пред светлые очи верховного самодура.
Тут в его слабеющем мозгу замелькала, забилась мысль, что, может, еще не поздно, можно еще спастись или хотя бы семью спасти (он, этот моральный выродок, очень свою семью любил и доподлинно знал, как поступают с семьями «врагов народа»). Кремлевские стены непрозрачны для моего мысленного взора.
Может быть, он, в свой пятьдесят один год, обвислым, замученным стариком встал в гордую позу и бестрепетно отвечал как положено: палач палачу.
Не знаю. Не думаю. Едва ли.
Скорее, он упал на колени и стал, захлебываясь в словах, просить-умолять их оставить его в живых, дать искупить или хоть семью не губить — предстал перед ними в виде ничтожества.
Ничего, я его и таким принимаю и люблю.

Валерий Родос. Я — сын палача. М.: ОГИ, 2008