Бахыт Кенжеев. Обрезание пасынков

Партия между гением и злодейством в романе заканчивается ничьей: все при своих

Имена:  Бахыт Кенжеев · Сергей Гандлевский

Что бы мы ни понимали под «прозой поэта», новый роман Кенжеева в этом не упрекнешь, хотя иногда текст романа стилизуется под нее, в основном за счет обилия поэтических цитат. Подзаголовок «вольный роман» не в счет — уж какие только прегрешения, вольные или невольные, против этого потерявшего свои очертания жанра мы не наблюдали в последнее время и каких только не изобретали эпитетов. Книга написана хорошим понятным языком и имеет строгую, даже несколько педантичную структуру. Тем не менее в силу косвенного автобиографизма «Обрезания пасынков» приходится учитывать то обстоятельство, что автор — известный поэт. Но давайте по порядку.

Роман делится на три части. Первая — рассказ о детстве некоего Ивана Свиридова в Москве 50-х — ценна своей ностальгической фактурой и могла бы без существенных потерь быть вся изложена назывными предложениями: «Чайный гриб. Фотоаппарат ФЭД. Чернильница-непроливайка. Квас из бочки. Марка с портретом Гагарина в космическом шлеме и штемпелем «Первый человек в космосе». Снежинки из цветной бумаги на вате, проложенной для утепления между рамами». Материальная и прочая культура послевоенного времени — совершенно самостоятельная и, без всякой иронии, беспроигрышная литературная тема. И хотя первая часть «Обрезания пасынков» не лучший ее образец (лучший — Omnibus Андрея Сергеева), читается она с удовольствием.

Повесть о мальчике перемежается эссеистическими вставками о природе поэтического творчества, которые в блогах уже не раз прямо назвали «авторскими размышлениями», но я бы не спешила с подобным подозрением (несмотря на упоминание «Саши Сопровского»). Скажем, рассказчик именует себя бывшим поэтом, а автор, как мы знаем, вовсе не перестал писать стихи и воспринимается как поэт по преимуществу, хотя это не первый его роман. Процитирую для примера: «Своеобычность поэзии по сравнению с другими разрядами искусства, думается, состоит в особой роли автора (которого литературоведы любят корректно именовать лирическим героем). Сочинитель прозы — всегда в известном смысле сверхчеловек, обладающий самодержавной властью над своим материалом, неспособный позволить себе сомнений, метаний, отчаяния. И личность его поневоле уходит на второй план. Поэт более избалован, самое важное для него — это, так сказать, выразить собственную душу со всеми ее изгибами. Недаром в ходу снисходительное выражение “проза поэта”, означающее нечто выспреннее, эгоцентрическое и слишком сложное для чтения».

И довольно о поэтической теории в романе. Будем все же помнить, что это прямая речь героя — у нее в книжке собственное место и собственная роль.

Читать текст полностью Вторая часть — детективная история из 30-х годов, когда три «писца» на службе у режима в обстановке строжайшей секретности проводят экспертизу стихов подследственного поэта Мандельштама, — показана глазами другого мальчика, отца упомянутого Свиридова. Действие третьей части происходит в американской эмиграции в наши дни. Пожилой Иван Свиридов переписывается со своим уже американизированным сыном из сумасшедшего дома, где герой оказался в результате некоей трагической и тоже детективной истории с участием трех действующих лиц: самого Свиридова, его друга детства и злого гения, некогда андеграундного поэта, а впоследствии прозаика, по имени Сципион, а также женщины по имени Летиция, которую они не поделили.

«Обрезание пасынков» можно прочитать по-разному. То ли это про конфликт между горьким хлебом свободной эмиграции и теплой сайкой родной бесчеловечной советской власти («Была у меня родина, замордованная нехорошими людьми, похожая на мать-алкоголичку. А теперь есть ласковая мачеха»). То ли — про человека и время, которое до неузнаваемости меняет мир вокруг, делая каждого иммигрантом в новом веке. То ли про исторический опыт поколений и грехи чекистов, падающие на детей.

Но основной конфликт, вокруг которого разрозненные фрагменты романа монтируются в одно целое, — это вечный сюжет о Моцарте и Сальери, гении и его тени. И в этом контексте на ум неизбежно приходит роман Сергея Гандлевского «Нрзб», вышедший в 2002 году. Общее человеческое и литературное прошлое авторов дает основания для такого сравнения.

Сергей Костырко писал о «Нрзб»: «К этому роману следует, видимо, отнестись как к "роману-комментарию" о судьбе литературного поколения Гандлевского». И далее: «…эти вот сюжетные, так сказать, архетипы висят в воздухе; еще немного — и они станут общим местом. Так же, как и совмещенные в романе любовные треугольники: Криворотов-Анна-Чиграшов, Криворотов-поэзия-Чиграшов». Сегодня можно сказать, что сюжетные архетипы таки стали общим местом и в этом качестве осмысляются Кенжеевым, принадлежащим к тому же литературному поколению 70-х и даже к тому же литературно-дружескому кружку, сегодня известному под названием «Московское время». В «Обрезании пасынков» автор как будто решил проверить: а что, если переиграть ту же партию, но раздав карты по-другому. У Кенжеева «гений» (Сципион) не стреляется (как, мы помним, Чиграшов у Гандлевского), а до поры до времени остается жив, рассуждает о ранней смертности поэтов, отказавшись от стихосложения, и превращается в маститого, но не то чтобы гениального прозаика. «Тень» лишается неудовлетворенных литературных амбиций, а конфликт становится общечеловеческим и, еще точнее, сводится к любовному треугольнику. Причем если у Гандлевского героиня предпочитает «гения» безнадежно томящейся «тени», тот тут Сальери женится на жене Моцарта и играет на полу с его мальчишкой. Героиня между тем становится исследователем творчества «гения», то есть берет на себя традиционную роль «тени». И так далее.

При этом в тексте рассказчик и персонаж его истории, гений и его тень, убийца и его жертва (прошу прощения за спойлер, но я допустила его уже тогда, когда упомянула известную маленькую трагедию) сливаются до полного неразличения. Читатель только в конце задним числом узнает, что эссе в первой части и едва ли не семейная сага тоже написаны не Свиридовым, а Сципионом (чтобы окончательно все запутать, в эпилоге появляется еще и «автор», но он пишет в другой манере). Поэтические ассоциации Сципиона так похожи на поток сознания безумного Свиридова, что напрашивается догадка: не является ли первый просто-напросто галлюцинацией последнего? Как говорит сам Сципион, «творец в душе поэта уживается с самым обыкновенным человеком, порою даже и весьма заурядным».

По этому поводу нельзя не вспомнить и оживленные споры вокруг психологической составляющей «НРЗБ»: в какой мере этот роман исповедален, в чем его герои автобиографичны, а в чем — представляют собой усредненный портрет поколения. Пикантность ситуации, порождавшей эти споры, заключалась в том, что Сергей Гандлевский — автор, сделавший своего героя посредственностью, кормящейся в тени гения, — в реальности сам находится у многих читателей под подозрением в гениальности. У Кенжеева тот же архетипический конфликт литературного поколения разыгрывается в каждом его представителе («я и садовник, я же и цветок») и таким образом как будто снимается. Как пишет Костырко, «Криворотов в зрелом возрасте вполне мог бы увидеть литературную жизнь глазами Чиграшова, советовавшего ему когда-то не преувеличивать внимания общества к поэзии и вообще к искусству. <…> Криворотову ли не знать, какое жалкое зрелище — лауреаты, пытающиеся жить на проценты от былого». В «Обрезании пасынков» доживший до зрелых лет Свиридов в каком-то смысле выполняет пожелание, высказанное рецензентом герою Гандлевского. Сальери оказывается симпатичным и даже литературно одаренным; Моцарт, наоборот, вроде как исписался и живет на проценты со своей славы «тонкого писателя, потерпевшего за правду», — и вообще это один и тот же человек, хоть автор и утверждает обратное при помощи «биографической справки» в эпилоге. Партия разрешается вничью, все при своих.

Вот и Сципион советует нам: «Не будем увлекаться лежалым романтизмом: долгая жизнь поэта не означает его второсортности, тем более в наше время, когда настоящее возмужание происходит, пожалуй, куда неторопливее, чем лет двести тому назад». Умиротворяющее впечатление оставлят этот вывод — не правда ли, совсем не то, что «Нрзб» Сергея Гандлевского, чью мизантропию справедливо отмечает Дмитрий Кузьмин (указавший, кстати, и на двойничество Криворотова и Чиграшова).

Как мы знаем, Бахыт Кенжеев, слава Богу, здрав, благополучен и стихи писать отнюдь не бросил, а, наоборот, — получил в прошлом году «Русскую премию» за сборник «Крепостной остывающих мест». Но неумолимая {-tsr-}художественная реальность требует, чтобы его Сципион дорого заплатил за право защищать поэтическое благополучие — отказом от собственного стихосложения. Иначе было бы неубедительно. Таким образом, ситуация остается пикантной: полустертый было внутренний конфликт — Моцарт или Сальери? — в биографическом контексте обретает новый рельеф.

Был такой старый анекдот — разговор на похоронах преферансиста, взявшего четыре взятки на мизере: «А если бы мы тогда в пичку зашли, он бы взял шесть!» — «Да ладно, и так неплохо получилось».


Бахыт Кенжеев. Обрезание пасынков. М.: АСТ, Астрель, 2009