Три подарка

Олег Юрьев · 12/03/2010

ОЛЕГ ЮРЬЕВ о Елене Шварц

Елена Андреевна Шварц была и остается великим поэтом. Ее смерть — страшная, почти невыносимая печаль для всей нашей литературы. Но для меня она еще была (и остается) близким другом — почти четверть века! — поэтому простите меня, если получилось чересчур лично.

В начале 1986 года Дине Морисовне Шварц, знаменитому завлиту БДТ, передали через знакомых две пьесы моего сочинения — «Мириам» и «Маленький погром в станционном буфете». Я ни на что не рассчитывал, когда соглашался на помощь добрых знакомых: пьесы по советскому времени были совершенно непроходные — «про евреев» и вообще, — но почему-то ребячески предвкушал, как Дина Морисовна мне скажет: «Ну вы же сами понимаете...», а я ей скажу: «Нет, ничего не понимаю, объясните...» — и будет очень интересно. Но всё произошло совершенно не так — Дина Морисовна была не простым советским завлитом с постоянным «вы же сами понимаете» на губах, а Диной Морисовной Шварц.

Через пару недель у нас дома на Черной речке зазвенел телефон, и трубка сказала, что она дочка Дины Морисовны, Лена, что Дина Морисовна принесла мои пьесы из театра домой и дала ей со словами «Посмотри, тебе должно понравиться». И ей действительно понравилось, и даже стихи, и она хочет послушать еще стихов. Голос ее был слегка растерянный и запинающийся — от непривычности и неловкости ситуации, вероятно.

Мы пришли с Ольгой Мартыновой через несколько дней, Лена жила тогда еще совсем по соседству, тоже на Черной речке, на воспетой (Как эта улица зовется — ты на дощечке прочитай, а для меня ее названье — мой рай, потерянный мой рай...), а на самом деле вполне уютно-никакой, зеленой и пыльной Школьной улице, но уже скоро переезжала в «Красноармейские роты». С тех пор мы всегда дружили.

Это был подарок, сделанный мне Диной Морисовной? Леной? судьбой? — один из главных подарков моей жизни, подарок, который у меня никто никогда не отнимет, и даже сейчас я это знаю — сейчас, когда Лена умерла.

Но до этого подарка я уже получил от нее два других (только она об этом еще не подозревала) — и тоже, как оказалось, из самых важных в жизни.

Сначала, конечно, стихи. Стихи Елены Шварц к этому времени я хорошо знал — читал в самиздатовских книжках и слышал на разных полуофициальных выступлениях, мы даже были в Клубе-81 на Чернышевского в тот легендарный вечер, когда впервые исполнялась «Лавиния». Где-то я, кажется, уже описывал это — как вышла маленькая женщина в цыганской юбке (юбка, впрочем, была, кажется, с другого выступления, с открытия Клуба-81 в Музее Достоевского на пару лет раньше), держа в руках поэму, завернутую в фольгу, как вареная курица. Сам бы я, конечно, никогда не подошел знакомиться, но величие этой маленькой женщины было уже несколько лет очевидно.

Я сейчас скажу очень важную вещь: это величие было не только личным делом Елены Андреевны Шварц — ее личным делом в самом прямом смысле слова, ее единственным делом, ее работой, службой, служением, главным наполнением ее существования, иногда счастливым, чаще мучительным. Это величие было, как ни странно, тоже подарком. И не одному мне, а всем нам — всем людям, писавшим по-русски в последнем советском десятилетии, и в том числе и мне, конечно. Главным ощущением моей юности было ощущение недоброкачественности, неполноценности, невсамделишности, второсортности времени, в котором я живу (и я знаю, это ощущение было тогда почти повсеместным у людей, способных ощущать; многие из них по разным причинам сейчас в этом не признаются). Всё было даже ничего — и троллейбусы ездили, стреляя морозными искрами с рогов, и река лежала косым неправленым полотном, и дворцы стояли слегка подкрошенные, и книги какие-то выходили, и стихи писались и читались, и даже хорошие... но всё как будто без звука, как замедленное, затемненное, немое кино — казалось, в этой поглощающей свет, звук и движение жизни невозможно сказать так, чтобы зазвучало. Невозможно величие, потому что это было время для чего угодно, но только не для величия.

И вот пришла маленькая женщина в цыганской юбке и с поэмой, завернутой, как вареная курица, в фольгу, и она такой же великий поэт, как Блок или Кузмин, Ахматова или Цветаева. Это меняло всё.

Она была первым поэтом моего времени, подарившим мне веру в доброкачественность (пускай и не непосредственным, а сложным, подспудным, особым образом) этого времени, в возможность этого времени, в смысл этого времени. Она заставила меня (и думаю, не только меня) обернуться к нашему времени лицом.

А теперь она умерла...

Несколько недель назад (наверно, всё уже было ясно — и ей тоже) я написал Лене стихотворение — она успела его прочесть. Я рад, что смог с ней так попрощаться. Хотя прощание ли это? — я не знаю...

Вот это стихотворение. В сущности, в нем сказано всё (или почти всё) сказанное выше. И, может быть, еще что-то. По крайней мере я на это надеюсь.

ЕЛЕНЕ ШВАРЦ С ЛЮБОВЬЮ И НАДЕЖДОЙ

Шуршащий гром почти замолк,
Столь нестерпимый человеку,
И чтобы дождик не замок,
Уже замкнули на замок
          Огнем замощённую реку.

Прощай, прощеная зима
И запах смертного карбида,
Спускающийся на дома,
И ты, светящаяся тьма —
          Мы свидимся, дева-обида.

Мы были блеском без тепла,
Мы были теплотой без тела,
Когда на западе блестела
Обледенелая пила
          И птица в падении пела.

Теперь мы дождик на весу,
Зеленый снег шестиугольный,
И воздуха укол небольный,
И Бог, смотрящий на лису,
          И грохот шуршащий над Школьной...

II, 2010

                                      Олег Юрьев