Александр Скидан заключает нас в лабиринт нашего читательского прочтения. Это всегда сюжет читателя, а не стиха
Имена:
Александр Скидан
© Евгений Тонконогий
Любовь плохо знает свой предмет: мальчики — о матерях, родители — о взрослых детях, собаки — о хозяине, монахини о своем небесном женихе не сообщат ничего интересного. Их незнающая любовь — модель многих тихих, без вычурностей любовей, в частности моей к стихам
Скидана. Допустим, стихи влюбляют по запаху. Но это плохой способ говорить о поэзии.
Книжка
Александра Скидана «Расторжение» издана тиражом 300 экземпляров. Тут оправдание моей рецензии: трем сотням его читателей известно все, что сказали бы пишущие о поэте, и слова некоторых предваряют книгу. При избытке знания незнающий интереснее поначалу (вот и Скидан нам в помощь: «Не знающий — дерзок. / Знающий — мертв. / Мертвому ль женское жалкое нежное вымучить тело? Тот же исход для него в снегопаде и в теле).
Его стихи трудно читать сразу и до конца, и физически тоже. Каждая строчка отвлекает аллюзивным взрывом, внезапные цитаты выталкивают внимание за пределы стиха. Привычки профессионального созерцателя искусства ищут стиху пластические эквиваленты. Перед глазами встают какие-то обольстительные формальные поверхности, в которых субъективность, последовательно вычитаемая, резонирует в разных культурных топосах. Собственно, в их сопряжении и мелькает знакомая тень, похожая на птицу. Самого поэта там как бы нет. Его отсутствие абсолютно программно, через отсутствие в тексте конструируется субъект. Вот подсказка: «Кто немотствует здесь? Потлач, он сказал. это когда некому, но его поправили — никому».
Ну да, лирический герой немотствует или вовсе отсутствует, поэтому звучат голоса культур, ставшие повседневностью поэзии Скидана. (Еще о структурах: «Мнимая тень стрижа в стерне, проложенной трамваями в Стрельну, дхармы беспроволочный телеграф, ключей связка, серьга в левом соске, фольга междометия; черное успение солнца. Таковы приблизительные структуры родства».)
Поэзия Скидана — это место, где символическое и реальное кристаллизуются друг в друге.
Язык в такой уплотненности становится реальностью, которую уже невозможно назвать — мы уже имеем дело со всеми возможными ее называниями.
Это называние обнажает разные культурные смыслы, они сталкиваются и существуют одновременно, создавая ситуацию невозможности, непереносимости (как иногда бывает во сне).
Читать текст полностью
Поэтому поэзия — это остановка речи, утрата ее прагматики. Для читателя это означает и остановку дыхания также (ибо непереносимо), и чтение Скидана — буквально чтение телом, приостановка языка и жизненных функций читателя.
Сюжет, таким образом, выстраивается через тело и даже телом читающего — как далеко он способен пройти сквозь поэтическую плотность застывшей речи.
Поэт заключает нас в лабиринт нашего читательского прочтения.
Это всегда сюжет читателя, а не стиха.
Он создан вычитанием субъективности, пустотой, молчанием, отказом от собственного лирического голоса и вообще от традиционного лиризма (цитата, разрыв контекста: «Та же задержка дыханья в медлительных ласках; / медиум тело читает по линиям жизни / с тем, чтобы плод, раскрываясь, гранатовым соком / вытек, как глаз»).
В искусстве подобные пустотные конструкции составляют самую сердцевину актуальной эстетической проблематики, но визуальные произведения, сопоставимые со стихами Скидана по убедительности воздействия, исключительно редки.
Еще одна загадка — пространство, из которого звучит поэзия. Можно догадаться, если не знать, что географически к нему имеет отношение Петербург, поскольку в стихах есть слово «Нева» — это как «поребрик» в обыденной речи, или «парадное», то есть знак. Место голоса чуть локализуется, когда Скидан работает с какой-нибудь стилистикой, почти всегда иронически — тогда становится ясен центр пространства, которое он осваивает или от которого дистанцируется. Тогда можно дышать — смеющийся Скидан слабее себя серьезного, он не убьет то есть. Или когда он пишет посвящения коллегам по цеху, имитируя их речь: он и так может убеждать. Посвящение Пригову в этом смысле весьма показательно. Кроме того, Нева плещется нобелевской подсказкой про волны, что всегда набегают по две. И у Скидана много стихов, организованных подобным образом — строфами из двух строк.
Но это все равно не про место звучания, остающееся «везде».
Скидан странным образом построен на зияниях и разрывах: невозможно понять, чей голос, из какого времени и места звучит в его стихах. Предположим, звучит хор. Хор — это инстанция вне идентичности. Там нет субъекта или он распылен; нет места, поскольку коллективное тело везде; и нет времени: голоса заменяемы и поэтому вечны.
Первое, с чем сталкиваешься при необходимости говорить о стихах, прикасающихся к таким мощным звучаниям и смыслам, — невозможность говорить о поэзии словами. Нужна привычка к профессиональному отстранению в отношении стихов. Я же говорю — собаки, дети, монахини. Сожалею.
Наверное, можно говорить об эволюции стиха, но поэт, кажется, хочет стереть основания для такого разговора. Только под некоторыми стихами — даты. Но все равно ближе к концу книги стихи подчеркнуто избегают нас соблазнять своими безупречными швами наружу.
Завершается книга текстом 2006 года — речью при вручении Премии Андрея Белого. Вот последний абзац: «Катастрофическая поэтика, отвечающая попытке удержать самое ужасное, пусть и ценой собственной разъятости, идет на сознательный разрыв с коммуникацией… потому что стремится к установлению другой коммуникации, откликающейся и поддерживающей саму эту предельную слабость оклика. Пишут в отсутствие отклика, но ради его обретения. К народу взывают в отсутствие народа, но ради его становления. И достичь этого возможно только так: становясь чужим самому себе, своему языку и своей земле».
{-tsr-}Текст этот, по сути эстетический манифест, statement, называется «Протокол о негативной поэтике». Он многое объясняет в стихах Скидана, но мне он ценен тем же, чем и вся его эссеистика, — как место, где эстетическое и этическое кристаллизуются друг в друге. И петербургский поэт Александр Скидан — катастрофическая сторона их родства.
Александр Скидан. Расторжение. М.: Центр современной литературы, 2010 (Академический проект «Русского Гулливера»)
