Маргинальный бум

Поэзия не товар массового спроса и повседневного потребления. ВЛАДИСЛАВ КУЛАКОВ считает, что поэзия вообще не товар

Имена:  Владимир Маяковский · Мартин Хайдеггер · Михаил Айзенберг · Олег Юрьев

Сегодня говорят как о маргинализации поэзии, так и о ее новом буме. С разных сторон, но одновременно. И те и другие разговоры можно продолжать к собственному удовольствию до бесконечности, причем с равным успехом, поскольку они никакого отношения не имеют к тому, чем поэзия в действительности занята.

Поэту, может, и не стоит осознавать, чем он на самом деле занят. Вернее так: не всякому поэту стоит это осознавать. Иначе он, как та многоножка, задумается, что и как у него получается, и шагу не ступит в верном направлении. К тому же в разное время и в разных обстоятельствах поэзия может быть занята совершенно разными вещами. То есть поэзия способна на очень многое, но только при условии, что она не отступает от своего собственного дела: остается поэзией.

Популярность поэта — побочный эффект поэтической работы, причем скорее вредный, чем полезный. Слава поэта — совсем другое. Внешне она порой совпадает с популярностью, но по сути тут ничего общего. Популярность — понятие позднее, связанное с развитием современных СМИ. Слава поэта — понятие вневременное, укорененное в самой поэзии. Слава редко приходит к поэту при жизни:

        Хочу ли я посмертной славы?
        Ха, а какой же мне еще хотеть?

Популярность приходит сплошь и рядом, но зачастую не к тем, кто достоин подлинной поэтической славы. Для поэта работать на популярность — последнее дело.

Поэтический бум — это когда по определенным историческим причинам возникает мода на поэзию, поэты становятся популярными («вас заграницы издают, вас продавщицы узнают»), на их выступлениях полные залы, выбирают «короля поэтов» и т.п. При желании все это можно разглядеть и в нынешней современности. Не без оговорок, с натяжкой, но можно. Однако при чем тут поэзия? Ни при чем. Это для поэзии ни хорошо ни плохо. Точнее, как уже говорилось, скорее плохо, чем хорошо, но всё же масштабы нынешнего «бума» несопоставимы с масштабами бума предыдущего, 1960-х годов, и ущерб от него несравнимо меньше. Ведь от той колоссальной профанации поэзии, что была учинена полвека назад, мы до сих пор не вполне освободились.

На иной непредвзятый взгляд заметнее другие тенденции: падение тиражей поэтических книг до считанных авторских экземпляров, практически полное отсутствие общественного интереса к стихам. И впрямь, весь этот «бум» — типичная буря в стакане воды, достояние узкого литературного сообщества, салонно-клубной «тусовки». Стихи читают лишь те, кто их пишет. Больше они никому не нужны, и разве это не свидетельствует о глубоком упадке поэзии, ее окончательной и бесповоротной социальной маргинализации, вытеснении на обочину культурных запросов общества?

Не свидетельствует. Поэзия не товар массового спроса и повседневного потребления. Поэзия вообще не товар. Ее ценность не определяется массовым спросом.

Ну как же, знаем: поэзия — это культурная ценность. К культуре надо приобщаться. Тоже нет. «Нет, я не есть большая культурная ценность. Я не есть человек культуры. Я человек тоски», — настаивает Михаил Айзенберг, прорываясь своими стихами в «прямую безумную речь» прежде всего именно сквозь напластования «культурных ценностей». Поэзию нельзя насаждать, как картошку при Екатерине, а Маяковского при Сталине. И не нужно. Поэзия сама свою работу сделает, и спрос на нее будет — в этом часть работы поэзии.

Так что же это за работа такая, заранее гарантирующая спрос? Чем же все-таки занята поэзия? Ответ на этот вопрос в рамках теории и истории литературы невозможен. Ответ дают лишь сами поэты, когда обращаются к философии, или философы, когда обращаются к поэзии. В качестве примера процитирую Хайдеггера: «Поэзия — не просто сопутствующее украшение Вот-бытия. Поэзия есть несущая основа Истории, и поэтому она не есть также лишь явление культуры и уж подавно не простое «выражение» некоей «души культуры»… Поэзия есть устанавливающее именование бытия и сущности всех вещей, — не произвольное говорение, но то, посредством чего впервые вступает в Открытое все то, что мы затем обговариваем и переговариваем в повседневной речи. Поэтому поэзия никогда не воспринимает речь как наличный материал, напротив, поэзия сама впервые делает возможной речь… Сущность речи должна быть понята из сущности поэзии» (перевод А. В. Чусова).

Тут совершенно необязательно вникать в тонкости философских категорий Хайдеггера. Важно то, как он определяет порядок вещей. На первый взгляд, все переворачивает с ног на голову. «Поэзия никогда не воспринимает речь как наличный материал» — да неужто? Знал бы Хайдеггер концептуалистов, с их опорой на повседневную речь, с их центонами и техникой ready-made, никогда бы так не сказал. Да нет, концептуализм как раз яркая иллюстрация правоты Хайдеггера. Но чтобы это увидеть, нужно вглядеться в стихи — тех же концептуалистов — чуть попристальнее.

«Стихи не то, чем они кажутся, — пишет Михаил Айзенберг в эссе, посвященном как раз проблеме исчезающего общественного спроса на поэзию (а это вечная проблема — Айзенберг приводит цитату из Пушкина на ту же тему), — это самая чуткая вещь на свете, они соединяют коллективный языковой опыт и личные доречевые интуиции. Исторически (точнее, доисторически) поэзия — начало языка. Но еще важнее, что эта история продолжается: язык обновляется именно поэтическими средствами, а ими сама поэзия владеет par excellence».

Язык — это и средство, и цель поэтической работы. Цель — не обновление языка ради обновления, а продолжение истории. Не истории языка, но истории человеческого рода. Смерть языка означала бы конец истории, конец человеческого рода. Поэзия — начало языка. Но она же его продолжение. Язык жив поэзией par excellence. Поэтому Хайдеггер и говорит, что «поэзия есть несущая основа Истории».

Поэзия — эстетическое измерение языка, его художественный модус. Человек — существо социальное. Однако и муравьи социальные существа. Человек еще существо эстетическое, способное ценить и создавать красоту, вот что существенно. И если язык — дом бытия, поэзия — дом языка.

Кроме того, человек — существо историческое. Человек не может существовать только здесь и сейчас, ему нужно видеть, откуда и куда он идет, ему нужно историческое движение, историческое бытие. Историческое бытие возможно потому, что в языке есть область «открытого», однажды «проговоренного» (и с той поры проговариваемого). Эта область формируется с разных сторон (дискурсов), но с поэзии все начинается, поскольку именно «поэзия есть устанавливающее именование бытия и сущности всех вещей».

Это вовсе не метафоры. Это точная констатация того, что происходит в реальности. В подготовительных материалах к эссе о возрождении в новейшей поэзии интонации Маяковского Олег Юрьев весьма скептически отозвался о попытках некоторых нынешних поэтов вслед за Маяковским «объязычить безъязыкую улицу»: «Улица же продолжает с удовольствием безъязыко корчиться под радио “Шансон”». Не вдаваясь в намерения нынешних поэтов и соглашаясь с Олегом Юрьевым в том, что позиция самого Маяковского была, мягко говоря, утопичной, замечу, что уличные корчи под радио «Шансон» не аргумент, а некорректное смешение категорий популярности и поэтической славы. «Безъязыкость», ощущение «закрытости» собственного исторического бытия, то есть ощущение собственного «несуществования», — вечный внутренний двигатель поэзии, в том числе с некоторых пор и безъязыкость улицы. А историческая ситуация бывает и подраматичнее той, что описал Маяковский: «Кричать и разговаривать нечем было не то что улице, а вот хотя бы и мне» (Вс. Некрасов). Хотя по своей природе это все та же ситуация — в которой только и возникает поэзия.

И эта ситуация каждый раз преодолевается. Мы сейчас можем хоть как-то идти вперед только потому, что полвека назад новая поэзия начала прояснять сущность сложившейся к тому времени речи, и то историческое бытие впервые вступило в область открытого. Но, конечно, «устанавливающее именование бытия» происходило вовсе не на стадионных шоу поэтических суперзвезд той поры. Тогдашний поэтический бум был явлением, имеющим весьма косвенное отношение к поэзии — маргинальным. Нынешний, если он есть — такой же. А вот поэзии никакая маргинализация не грозит. Поэзия продолжает делать свою глубинную работу без шума и пыли. На таких глубинах шума и пыли не бывает.