Ужас совка

Полемика с Ольгой Мартыновой: никакой загробной победы соцреализма не наблюдается, считает ВЛАДИСЛАВ КУЛАКОВ

Есть в блогосфере юзер с таким ником. Об экономике пишет. Но призраком совка сейчас пугают все, кому не лень. Собственно, не пугают, а констатируют: совок вернулся и восторжествовал. Во всем: в политике, экономике, СМИ, литературе… Статья Ольги Мартыновой о «Загробной победе соцреализма» попала в русло общего, как сейчас говорят, тренда и потому вызвала столь сильный резонанс, удививший и самого автора. Я скорее склонен разделить удивление автора, чем воспринимать то, что сказано в статье, какой-то неслыханной новостью.

Ольга Мартынова совершенно справедливо квалифицирует соцреализм как «массовую литературу с претензией на серьезность». На самом деле речь тут идет не собственно о соцреализме, чистой пропаганде, к художественной словесности вовсе отношения не имеющей, а о «звездах» советской леволиберальной литературы, авторах, худо-бедно вписавшихся своей эстетикой в советскую систему государственного искусства и на общем подцензурном «безрыбье» сделавшихся властителями интеллигентских умов. Однако в чем же новость? В том, что с отменой цензуры и воцарением рыночных отношений массовый читатель предпочел массовую, развлекательную литературу? Это может быть новостью только для представителей той самой советской леволиберальной литературы, с их нарциссическим культом русского интеллигента и вековечным упованием на счастливое времечко, «когда мужик не Блюхера / и не милорда глупого, / Белинского и Гоголя / c базара понесет». Советская эпоха была в каком-то смысле этим счастливым времечком. Она, как известно, кончилась, и стоит ли удивляться тому, что все вернулось к естественному состоянию?

Ужас совка тут абсолютно ни при чем. Если угодно, можно говорить (и говорят) об ужасе рынка, но никакой загробной победы соцреализма не наблюдается. Соцреализм спит вечным сном. Массовая литература выступает под своим собственным именем, без претензий на серьезность, и в этом ее бесспорное преимущество перед соцреализмом. Авторы, впрочем, вольны претендовать и на серьезность, но тогда им придется иметь дело с Ольгой Мартыновой. Что и впрямь могло стать для иных авторов и их поклонников некоторой неожиданностью.

Рассчитывать же на то, что «литература, интересующаяся языком, новыми образами и неожиданными идеями», окажется не на обочине издательского процесса, а сделается вдруг его столбовой дорогой, — это ведь те самые вековечные интеллигентские упования на «просвещенного мужика», весьма странные с элитаристской точки зрения, которую Мартынова вроде бы занимает. Не берусь судить, в чем повинны перед серьезной литературой «прозаики нулевых годов», о которых ведет речь строгий критик. Отмечу лишь одно обстоятельство. Элитаризм, разумеется, объяснит нам, где серьезная литература, а где несерьезная. Но является ли «серьезность» квалифицирующим признаком искусства? Являются ли искусством, к примеру, такие «несерьезные книги», как «Три мушкетера» и «Остров сокровищ»? И что такое вообще искусство?

На последний вопрос искусству всегда приходится отвечать самому, и всякий раз по-новому. Это и есть, в частности, «литература, интересующаяся языком» — художественным языком, своими выразительными средствами. Но лишь в частности. Возможны и другие случаи. Тут не может быть какого-то одного универсального критерия. Каждый случай — в чем-то специальный, уникальный. Иначе бы он не имел отношения к искусству.

Конечно, значительное художественное явление, сопоставимое по масштабам с общепризнанными образцами великого искусства, — большая редкость. И далеко не все тут зависит от индивидуальной одаренности и личных устремлений автора.

Одна из характерных особенностей многих авторов неподцензурной русской литературы 1950—1980-х годов (например, поэтов М. Айзенберга, С. Гандлевского, В. Кривулина) — острое переживание комплекса своей неполноценности перед искусством начала столетия, перед Серебряным веком. То есть век нынешний казался настолько ничтожнее века минувшего, что о возрождении былого художественного качества не могло быть и речи. Вся леволиберальная советская литература служила ярким тому подтверждением. Да и сама в том признавалась. «Вот и все. Смежили очи гении», — писал Д. Самойлов после ухода из жизни Пастернака и Ахматовой (не без кокетства, правда, цитируя в следующем четверостишье самого Пушкина). Как бы ни был индивидуально одарен автор, он действовал в советском редуцированном, упрощенном мире (в котором и Пушкин был упрощенным) и принципиально оказывался неспособным к реальной художественной инновации, требующей не редукции картины мира и человека, а как раз наоборот — ее углубления, расширения.

«Десять раз на странице написано слово “Бог”, и все равно там Бога нет», — говорил Виктор Кривулин по поводу тех авторов, которые после официальной отмены советского мира пытались вернуться в мир реальный. Такие переходы, понятно, неосуществимы. Те же, кто с самого начала выбрал мир не советский, а реальный, со всей его ничтожностью и неказистостью, — разумеется, не ошибались: возрождение художественного качества Серебряного века было решительно невозможным. Но возникло другое художественное качество, и было создано другое искусство. Не такое, может, роскошное, как искусство Серебряного века, но настоящее. То есть обладающее качеством, придающим художественному явлению масштабы, которые сопоставимы с общепризнанными образцами великого искусства, в том числе Серебряного века.

«В основе реальной новации всегда угадывается какая-то антропологическая новость», — заметил Михаил Айзенберг по поводу Евгения Сабурова. Верно и обратное: то новое, что человек обнаруживает в себе, неизбежно становится новостью художественной. И это вовсе не любимая советскими критиками-периодизаторами тема «литературных поколений». Для того чтобы, скажем, постмодернистская художественная новость (как ее ни называй) вполне оформилась, потребовалась работа нескольких поколений. Какие новости вызревают сейчас? Какие-то вызревают, и мы обязательно о них узнаем, увидим их во всей присущей искусству полноте, но для этого потребуется время. Как говорится, время покажет.

А вот ни ужас совка, ни ужас рынка никакой новостью не являются. Да, применительно к книгоиздательскому процессу это практически одно и то же, но зачем без нужды умножать сущности и пользоваться таким архаизмом, как «соцреализм»? Не будем беспокоить тени прошлого. Будем называть вещи своими именами. И тогда мы разберемся в сложившемся порядке вещей. А там, глядишь, и изменим что-то к лучшему.