«Большая книга»: Вадим Ярмолинец. Свинцовый дирижабль «Иерихон 86–89»

Перед нами не столько роман, сколько исторический документ — и в списке финалистов он, похоже, фигурирует исключительно в этом качестве

Имена:  Вадим Ярмолинец

Непозволительная, в сущности, для рецензента вещь: дочитав роман «Свинцовый дирижабль “Иерихон 86—89”» до середины, я уже придумал начало рецензии. Она должна была начинаться так:

«Несколько лет назад, приехав в Калининград на поэтический фестиваль, я, в порядке знакомства с достопримечательностями бывшей столицы бывшей Восточной Пруссии, решил посетить местный зоопарк. На его территории весной 1945 года, во время штурма Кенигсберга, шли бои, в ходе которых из постоянных насельников уцелели четверо граждан: безымянные барсук, лань, осел и бегемот Ганс. Последний был ранен, его лечил зоотехник Владимир Полонский. И не просто лечил, а оставил нам об этом подробный отчет: “Не отходя от него, через 21 день, пройдя 1 мес. и 19 дней, я добился полного здоровья и сейчас занимаюсь дрессировкой бегемота — катание верхом на бегемоте по парку и т. д.”. Во время моего упомянутого визита в зоопарке Калининграда было уже совсем не четверо животных, а существенно больше. Правда, на некоторых вольерах висела табличка “Животное временно не осматривается”. Животных в таких вольерах и правда не было — за одним исключением. Несмотря на табличку про “не осматривается” на вольере с карликовым бегемотом, он там был. Но действительно не осматривался — стоял спиной (или что там у карликовых бегемотов) к посетителям, опустив морду в кормушку. Точно так же ведет себя дух времени в романе Владимира Ярмолинца: присутствует, но не осматривается, жует что-то свое».

Придумать — придумал, но текст я, разумеется, дочитал до конца.

«Свинцовый дирижабль…» — не очень самостоятельная проза, не изобретательная, вообще невеликая. Роман напоминает то перестроечный «Кайф» Владимира Рекшана, то Довлатова, до которого Ярмолинцу, впрочем, далеко, то (в самых чувствительных фрагментах) даже немного и Аксенова — с поправкой на существенно меньшую музыкальность, но это, наверное, потому, что пишет Ярмолинец о рок-музыке, а не о джазе.

История тоже такая себе, простоватая: молодой журналист, окраина помирающей империи, постепенно герой понимает, что бодрые репортажи (и вообще репортажи) писать уже не может. Социальный монолит распадается. Герой начинает видеть реальность не потому, что у него вдруг открываются глаза, а скорее потому, что какие-то вещи становятся видимыми, как только их становится можно назвать вслух. Книга как раз о тех временах, когда это стало можно, хотя и не совсем сразу.

КГБ разгоняет молодежь, меняющуюся пластинками в парке на «сходняках» (в Москве про книги называлось «толкучка», про пластинки не знаю), одновременно (86—89, напомним) организовывая молодежное кафе, чтобы этот самый процесс обмена пластинками контролировать. Первые кооперативы, последние диссиденты. Знакомое каждому, кто жил здесь в это время, ощущение: одна реальность чудесным, невозможным способом распадается, другая — не менее невозможным и чудесным образом кристаллизуется. А ты мало того, что по молодости ничего не понимаешь, так и молодость тут ни при чем, никто ничего не понимает, все плывет.

Читать «Свинцовый дирижабль» интересно — но, боюсь, только тем, кто все это как-то помнит. Что остальные могут извлечь из этой недавней, все еще травматичной, как показал скандал вокруг балабановского «Груза 200», истории, не слишком понятно. Разве что вот: наблюдения добросовестного хрониста вне зависимости от его интенций дают внимательному читателю пищу для размышлений. Не совсем понятно, правда, для чего добросовестному хронисту романная форма, — ну, может, для остранения собственной травмы. Внимательному читателю она тоже непонятно зачем: читатель легко обошелся бы честными мемуарами, таким нестоличным вариантом путешествий рок-дилетанта.

Проблема здесь — жанровая. То есть проблема в том, что «Свинцовый дирижабль…» проходит по ведомству fiction. На самом деле такие книги — они не про литературу, которая, как известно, все прочее, а как раз про себя, про время, про «священный ужас, с которым в одиннадцать лет…». Ну, пусть не в одиннадцать, в двадцать восемь — но здесь нужно сделать поправку на очень уж поздних советских взрослых, в большинстве своем так, в общем, и не повзрослевших до конца.

В этом случае «про время» — гораздо ценнее, чем «про себя». Ярмолинец отлично документирует эпоху. Тогдашнее чувство тошноты пополам с какой-то странной эйфорией, впоследствии почти без боя сдавшей тошноте практически все позиции, зафиксировано в книге вполне точно. Сцена дележа конфискованных пластинок комитетскими крысами и дружинниками оказывается не просто так сценой из позднесоветской жизни, а исчерпывающим образом уже нынешнего устройства российской действительности. Женщины главного героя сменяют друг друга на протяжении романа: сначала таинственная юная незнакомка; потом блядь, от которой нельзя оторваться, — подруга инженера-импотента, но такая своя, родная; наконец, хорошая девушка Наташа (практически Ростова), с которой герой пытается начать нормальную жизнь, женится и уже было забирает с собой в Штаты, но тут ее убивают в подъезде. Убивает люмпен — или человек, превращенный в люмпена скрипучим, неуклюжим поворотом руля, — неудачливый работник кооператива, где бывший журналист подвизается после ухода из газеты. Что такое эта смена женщин, как не метафора меняющегося восприятия страны?

По ходу действия романа с героя последовательно совлекается все то, что держит его на земле: друзья, музыка, работа, наконец, Наташа. Пространство текста редеет, остается в нем и впрямь один дух времени — и он действительно ведет себя наподобие давешнего карликового бегемота: чавкает себе, засунув морду в кормушку и ничуть не заботясь о читателе, — правильное было начало рецензии. Книги вроде «Свинцового дирижабля…» пишутся не для читателя. Именно поэтому у них прямо в названии, даже не в подзаголовке, обозначены даты. Не для читателя, для соучастника. Только соучастнику интересно, но уж ему — о да.

«Свинцовый дирижабль “Иерихон 86—89”» — любопытный документ, то ли исторический, то ли личный, зависит от оптики восприятия, но скорее исторический. Есть ощущение, что в списке «Большой книги» он оказался именно (и только) в этом качестве. Практически ничего, кроме выяснения отношений с недавней или относительно недавней историей, в завершающемся литературном сезоне не происходит. Каковы ни есть достоинства романов Терехова, Юзефовича и, например, Хазанова, собственно литература читателя в 2009 году не слишком интересует. Это потому, что литература тоже makes nothing happen. А история — совершенно другое дело. Захватывающее, необыкновенное. Самопальный ламповый усилитель. Концерт Сукачева. Менты и дружинники, принимающие меломанов.

Катание верхом на бегемоте по парку, наконец.


Вадим Ярмолинец. Свинцовый дирижабль «Иерихон 86—89»