Максим Кантор. В ту сторону

В романе, написанном из благих побуждений, ненависть к конкретным людям одержала полную победу над абстрактным человеколюбием

Имена:  Максим Кантор

«В ту сторону» начинается как роман о кризисе, в первую очередь — кризисе либеральной идеи. Что касается кризиса финансовой системы, то у Кантора он только срывает с этой идеи покровы: «Мало сказать “демократия” — надо еще выяснить, какая именно демократия самая мобильная. Попробовали фашизм (тоже народная власть), коммунизм, советскую власть, корпоративное государство. Всякая демократия объявляла соперника тоталитарным государством — и в ходе истребительной гражданской войны установили лучшую модель управления людьми. Остановились на либеральной демократии с кредитной финансовой системой».

Либерализм разъедает и убивает мир, так же как раковые метастазы разъедают и убивают тело главного героя — Сергея Ильича Татарникова, который на смертном одре размышляет о ходе истории. Параллельно читатель принимает парад уродов, являющих собой разоблачительный срез либерального общества.

Возникает вопрос: кому книга адресована, кто читатель? Если перед нами способ свести личные счеты (как в предыдущем романе Кантора «Учебник рисования»), тогда адресатами должны быть, собственно, герои карикатуры. Однако карикатура настолько неправдоподобно монструозна, настолько точно, не отклоняясь ни на миллиметр, воспроизводит все самые топорные штампы общественного сознания, что едва ли может кого-то задеть всерьез. Историки, философы и журналисты, сотрудники оппозиционной газеты и борцы за демократию почему-то гуляют на балу у менеджера Росвооружения, облачившись в античные туники. Обсуждая своего товарища, мучительно умирающего от рака, они откровенно злорадствуют, рассуждая в таком духе: «Трагедия, — заметил Кузин вполголоса, словно говоря сам с собой, — это когда гибнет личность. Личность — то есть деятельное, социально активное существо. Если же умирает человек, который личностью, в высоком смысле этого слова, не является, то говорить о трагедии неуместно. Да, беда. Да, ужасно. Домашних, безусловно, жалко. Но при чем здесь трагедия?»

Пресловутая борьба этих персонажей за демократию — исключительно доходная работенка и чудовищное лицемерие: «Редактор оппозиционной газеты может позволить себе многое, он даже портрет президента в кабинете вешать не станет. Но шутить над российским гербом все-таки он не может». Известный поэт совершенно в духе нацистской евгеники обсуждает с коллегой низкий лоб и обветренное лицо продавца абрикосов, а после покупки крестится на храм Христа Спасителя. «Очиститься, — тихо объяснил… Ройтман, — меня, знаете ли, пугает мусульманский дух. Подчас остро чувствуешь, что они другие. — Ройтман снова перекрестился, глядя на жирный кремовый торт. — Ну, спасибо, Али, спасибо, дорогой!»

Отрицательный Ройтман имитирует восточный выговор, демонстрируя лицемерное расположение к «чурке»: «Сделай, дорогой, как в прошлый раз, да? Абрикосиков, да?» В точности так же Максим Кантор говорит со своим читателем, которого он, похоже, держит за слабоумного: все повторяет медленно, по два раза, и всё о том, что надо быть хорошим человеком. Какое-то ложно понятое литературное толстовство: хочется написать про небо над Аустерлицем, а выходит «Сиди, Саша, долго в шкапу за то, что ты трус». Хочется, споря об обществе, «объясниться в любви к одному человеку», а выходит грубый памфлет. Причина неуспеха кажется очевидной, но об этом ниже.

В своем понимании российской, советской и снова российской истории (оно вложено, видимо, в уста Татарникова) Максим Кантор проявляет прямо-таки олимпийскую беспристрастность. Ему бы школьные учебники писать — такие, в новом вкусе; в какой-то момент Кантор в романе фактически приходит к модной концепции «Сталин — эффективный менеджер»:

«Сталин говорил так: я получил в управление разрушенную Гражданской войной страну. Я взял страну неграмотную, с плохим сельским хозяйством, без промышленности, окруженную врагами. Денег не было совсем. Я создал промышленность, сделал из аграрной страны индустриальную, построил дома и дороги, внедрил поголовное образование, выиграл мировую войну, увеличил территорию державы.

А современный политик отвечал тирану так: я получил в наследство страну с поголовной грамотностью, неплохой наукой, непопулярной идеологией, устаревшей промышленностью и сопредельным миром, который нашей страны боялся. Эта страна была страной рабов! Образование мы свели к минимуму, науку прикончили, промышленность угробили окончательно, идеологию уничтожили, державу развалили, ресурсы распродали, население сократили. А вот денег у нас было столько, что в глазах темно. Таких невероятных бабок, какие были в России в последние пятнадцать лет, — в нашей стране отродясь не бывало. Плавали в деньгах. Вы можете сказать, что результат не хорош. Но в результате прошлых лет у людей появилось главное — свобода!»

Позвольте, мы что тут, всерьез выясняем, кто прав с точки зрения истории — Сталин или, допустим, Медведев? Удивительная постановка вопроса, призванная проиллюстрировать магистральную авторскую мысль, выраженную применительно к его герою, Татарникову: «Он никогда не говорил о свободе и правах — и зачем ему это? Он не нуждался в свободе, потому что был свободен всегда, от рождения, оттого что сознавал себя человеком». Нужно, короче, быть хорошим человеком.

Однако взгляды автора на современную ситуацию вовсе не отличаются спокойствием и беспристрастностью. Бич в руках Кантора свистает, играя, не просто так, а в целях успешной проповеди. Это для русской литературы хороший, естественный и конвенциональный побудительный мотив. Плохо только, что автор, следуя избранному канону, не привнес от себя ничего. Вот, скажем, такой довольно распространенный в социально заостренной художественной литературе и публицистике полемический прием: подтасовка а-ля «в огороде бузина, а в Киеве дядька». С одной стороны баррикады — мировой капитал и скомпрометированная оппортунистская либеральная интеллигенция: «чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй», лишено индивидуальных черт. С другой — Сергей Ильич Татарников, кристальная личность, бессребреник и настоящий ученый, который жил — никому не кланялся и умирает с достоинством. Оно, конечно, и Татарников представляет собой ходячий (в данном случае — лежачий) литературный штамп. Но своего любимого героя автор рассматривает на принципиально ином, толстовском уровне: это же он, условно говоря, Сережа, Сергей Ильич, с книжками, с кошкой, с маминой фотографией, с трещиной на потолке и дедовским продавленным диваном. Уж тут не до придирок, что индивидуальность хромает, тут речь о Главном: «…спор об обществе — это просто такая форма объяснения в любви одному человеку».

Такими же простыми и действенными дедовскими средствами Кантор, не мудрствуя, расправляется с идеологическими оппонентами. У плохого человека в романе «В ту сторону» толстый зад, «сам он — румяная оксфордширская сарделька», или пахнет шашлыком, или фамилия у него Колбасов. Так и вспоминается толстая красивая рука Элен Безуховой. «Обыватель, выведенный методом банковского кредита», то есть представитель среднего класса, — тоже, конечно, толстый, читает глянцевые журналы и по профессии гинеколог. Кардиологом или хирургом он, ясное дело, не мог оказаться. И нужды нет, что представления о гинекологии у автора самые туманные — представитель этой врачебной специальности у него «лечит почку, а строение глаза объяснить не может».

Попросту говоря, роман Кантора является объяснением в ненависти. Он, очевидно, написан из благих побуждений, но ненависть к конкретным людям одержала полную победу над абстрактным человеколюбием. Раз уж Л.Н. Толстой оккупировал сознание автора до такой степени, что автору не стыдно говорить банальности в роде: «Суть не в империи, не в цивилизации, и даже не в свободе — и на то, чтобы понять это, уходит целая жизнь», вставлю и я свои пять копеек в том же духе. Скажу банальность: книжки писать ненавистью, конечно, можно, но в истории литературы они остаются в лучшем случае курьезами, вроде высмеянной Кантором «радикальной инсталляции» (дохлый цыпленок под лампой). Не получается писать ненавистью смешные вещи. Социальная сатира предполагает понимание, а значит — любовь, хотя бы и отчасти. Аверченко писал действительно смешные и тонкие вещи, пока не бежал от большевиков на белогвардейский юг и не послал оттуда, душимый ненавистью, свою «Дюжину ножей в спину революции». По-человечески его нельзя не понять, трудно не признать за ним право на вопль отчаяния. Но деваться некуда: это не смешно, не тонко и не интересно. Это не литература.

Вот и у Кантора хорошие люди хороши на том уровне, где «в одну любовь мы все сольемся вскоре, в одну любовь — широкую, как море»; плохие плохи весьма определенным, чтобы не сказать тенденциозным, образом. Будь ты хоть простой афганский боевик, хоть московский профессор, хоть красный комиссар, хоть белогвардеец — был бы человек хороший, с идеалами; но если ты плохой человек — так непременно почему-то либерал, причем «чукча даже видел этого либерала». Впечатление, которое оставляет роман «В ту сторону», — не художественного свойства. Это не то — хорошее ли, дурное, но во всяком случае эстетическое — переживание, которое вызывает в нас художественная литература, а скорее чувство неловкости, вызванное человеческим документом. Вроде чужого письма, которое мы по случайности прочитали.

Максим Кантор. В ту сторону. М.: ОГИ, 2009