«Большая книга»: Андрей Балдин. Протяжение точки

Геометрия, топология, топография превращены автором в оптические приборы, с помощью которых он наблюдает русскую литературу, историю – и человека вообще

Имена:  Андрей Балдин

Сегодня мы начинаем в разделе «Литература» OPENSPACE.RU своеобразный мини-марафон: до объявления результатов «Большой книги» этого года наши авторы напишут подробно обо всех книгах-финалистах. Здесь нужно объясниться: мы не считаем «Большую книгу» лучшей литературной премией страны – и даже главной (несмотря на размер премиального фонда). Более того, у нас вызывает сложные чувства сама идея, заключающаяся в том, что хотя бы на пространстве одного «литературного года» в стране можно (и нужно) выбрать Самую Главную Книгу. Скорее мы убеждены в обратном: главных книг много, и однозначный выбор смещает, зачастую несправедливо, фокус читательского внимания: в нем нередко оказывается книга, выбор которой обусловлен соображениями политического, общественного или даже экспертного компромисса. Вместе с тем довольно длинный короткий список «Большой книги», в отличие от более коротких шорт-листов других премий, представляется нам относительно репрезентативным, по крайней мере в прозаической части. Обращение редакции к финалистам «Большой книги» не означает, что другие институции будут нами проигнорированы. По мере появления «коротких списков» иных значимых премий мы обещаем проявлять к ним не менее пристальное внимание.

Есть исторический анекдот, как-то встретившийся автору рецензии, если не ошибаюсь, на страницах «Независимой газеты» прежнего образца, еще в бытность В. Третьякова главным редактором. Будто бы на первом и последнем заседании разогнанного Учредительного собрания один из депутатов произнес речь, в которой говорилось, что-де «Россия непобедима в своей необъятности и квадратности». У нас вообще принято сетовать на необъятность пространства и его гомогенность (за пределами столиц). Пространство, ландшафт в России — часто и виновник (вот если бы транспортные издержки были пониже), и оправдание (какое местное самоуправление при этих расстояниях, что вы, только жесткая авторитарная власть). Между тем такой российский ландшафт — бесконечный, едва населенный, гомогенный и все абсорбирующий, то есть очень напоминающий болото, — существует по большей части в глазах смотрящего и является производной непонимания или незнания.

Формально главных героев в книге Андрея Балдина «Протяжение точки» два. Это русская литература пушкинской эпохи и русский язык. Балдин выбирает временной промежуток от Карамзина до Пушкина включительно, объявляя его в жизни русского языка эпохой ультимативного, единственного в своем роде транзита. Именно тогда, по мнению исследователя, появился «настоящий совершенный язык, в который мы заглядываем теперь, как в волшебное зеркало». Однако в результате этого долгого перехода появляется нечто большее, чем просто современный язык: появляется «русское “Я” как фокус перманентного притяжения нашей исторической памяти».



Формально перед нами сборник эссе о путешествиях литераторов (и шире — людей слова, hommes de lettres) по пространству — реальному и культурному. На самом же деле книга устроена более сложным образом. Редко бывает, что non-fiction строится по канонам большого романа, с его полифонией, скрещивающимися и расходящимися сюжетными линиями, противопоставленными друг другу персонажами, помещением действия в кризисную эпоху, контрапунктом общественного и частного в жизни героев. По сути дела, «Протяжение точки» — исторический роман, отказывающийся быть романом, т.е. настаивающий (и не без оснований) на собственной документальности. В то же время документальность эта особого свойства. Если, говоря о Карамзине, Балдин комментирует реальный его травелог — «Письма русского путешественника», то в обширном отступлении, посвященном Льву Толстому^*, имеет место не комментарий, а скорее реконструкция травелога, не существующего и никогда не существовавшего, относящегося к маршруту Толстого 1910 года — от Ясной Поляны до Астапово (начальный вариант текста Балдина на ту же тему опубликовал в свое время «Октябрь»). Это отчасти верно и относительно той части книги, что посвящена путешествию Пушкина в южную ссылку и обратному ходу этого путешествия — до Михайловского.

С одной стороны, Балдин опространствливает, экстериоризирует историю (личную и «большую»), сводя путешествие Толстого в сентябрьский Арзамас 1869 года с его же путешествием 1910-го: в первом случае Толстой остановился на пределе русской цивилизационной (культурной) ойкумены и уцелел. Во втором — пересек этот предел (Дон) и поплатился жизнью. Одновременно происходит историзация географии. Пушкин отправляется в ссылку не просто на юг, в пустоту, по неосуществившемуся, «существующему только на бумаге» вектору построения Империи «от Константинополя». Возвращается не просто в Михайловское, а в географическое «окно на Запад», на границу между средневековой Литвой и Московией. Однако нанизывается весь этот удивительный, со множеством деталей и небольших открытий рассказ на пространственные и геометрические метафоры, образующие своего рода чертеж. Перед нами здание, и ясно, что строилось оно не по биологическому принципу: что наросло, то наросло, а по строгому архитектурному проекту. Геометрия, топология, топография не то чтобы интересуют Балдина больше всего — нет, но каким-то невероятным образом он превращает то, другое и третье в оптический инструмент, при помощи которого наблюдает русскую литературу, историю — и человека вообще. Эти, казалось бы, узкие и сравнительно профессиональные словари обладают, оказывается, универсальными свойствами: на языке взаимного расположения объектов и описания пространственных структур автор умудряется говорить о вещах, казалось бы плохо для этого приспособленных. Оказывается, так можно описать томление Пушкина в ссылке: замкнутое пространство дома, аллея, ведущая ко входу, игра с самим собой в бильярд — круглыми шарами, на прямоугольном столе. Оказывается, в этих терминах можно описывать противостояние шишковской и карамзинской партий. Наконец, так можно описать ровный; равнинный; казалось бы, монотонный русский ландшафт — и он оказывается подвижным, громоздящимся, неподатливым и более чем гетерогенным. Пространство России (географическое, культурное, литературное, языковое), по мнению Балдина, всегда отсчитывается от Москвы: она и есть та точка, которой путешествия Карамзина и Пушкина придали протяженность. Но векторов в этой диаграмме гораздо больше, и отношения между ними куда сложнее, чем кажется.

Дело, разумеется, не только в языке, во внимании к деталям и той свободе реконструкции, которую готов позволить себе автор. Интересен тот человек, от лица которого ведется повествование, интересен локус, в который Балдин помещает сам себя. Он предпочитает называть «Протяжение точки» сборником эссе (тут же, впрочем, сбиваясь на «путевые заметки», т.е. травелог). Однако это не эссе, не роман, не исследование и не травелог как таковой. Книга, кажется, является попыткой мимезиса: текст, к которому обращен этот мимезис, не осуществился толком в культурной истории России: он принадлежит внимательному, постоянно перемещающемуся наблюдателю, это текст человека-путешествия. Реальный «русский путешественник» слишком рано отказался от экспедиций; русское слово, как говорит Балдин в интервью, «вошло в <…> классический дом (усадьбу. — OS) и со временем в нем затворилоcь».

Для смотрящего изнутри усадьбы ландшафт и вправду неразличим — что географический, что исторический. Андрей Балдин приглашает читателя к путешествию, настаивает на том, чтобы точка, из которой мы ведем наблюдение, получила измерение протяженности: только так в картине, которая предстает нашему взгляду, могут возникнуть движение и объем.

Андрей Балдин. Протяжение точки. М.: «Первое сентября», 2009

______________________

^*Само название, по крайней мере отчасти, восходит к первой главе третьей части третьего тома «Войны и мира», где Толстой рассуждает о бесконечно малых величинах, дифференциальном и интегральном исчислении.