Георги Господинов: «Иногда развод, распад может вести к выздоровлению»

Представитель болгарского поколения девяностых — о разводах, молочном шоколаде, «воле к роману» и малых вещах

— Как вы оцениваете сегодняшнюю литературную ситуацию в Болгарии? Какие наиболее интересные явления вы бы отметили?

— В первую очередь, девяностые годы. То десятилетие было самым важным для болгарской литературы, происходило очень большое бурление. Нам впервые в жизни пришлось проявлять смелость по отношению к языку, по отношению к собственным телам — чтобы попытаться делать литературу каким-то другим способом, отличным от прежнего. Тогда случилось много хорошего. Я думаю, лучшее, что произошло с нами в девяностые годы, — болгарская поэзия. Очень многие болгарские поэты (и я в том числе) в то время начали писать и издавать книги, которые вызывали у публики большой интерес. Проблемы в прозе были более серьезными, однако в данный момент у нас есть то, что я называю «волей к роману». Все хотят написать болгарский роман — правда, пока это скорее желание. Хорошего романа мы всё еще ждем.

Вторая проблема болгарской литературы состоит в том, что она с большим трудом выходит за границы государства и языка. То, что в данный момент мы пытаемся представить болгарскую литературу здесь, в России, кажется мне очень важным. Потому что есть новые болгарские писатели (я отношу к их числу и себя), которые думают, что литература не национальное явление, она должна быть универсальной и по темам, и по языку. Когда «Естественный роман» вышел на французском, один тележурналист спросил меня: «Главный герой вашего романа разводится. Связано ли это с социализмом?» Я ответил: «Неужели во Франции люди не разводятся безо всякого социализма?» В возникновении этих стереотипных ожиданий относительно маленьких литератур виноваты и мы сами: проще говорить о себе при помощи стереотипов. Гораздо труднее написать болгарский роман, который рассказывал бы универсальную историю. Но интересно именно это.

— А в каком контексте сама болгарская литература рассматривает себя сейчас? В европейском или в русском, например?

— Есть очень много направлений. Разумеется, Европа важна, особенно в последние годы; мы пытаемся туда вернутся. Русский книжный рынок (а не только русская литература) Болгарии всегда был очень близок, но сейчас он потерян. Представьте, у вас была жена, которую вы очень любили, вы расстались с ней двадцать лет назад, — но уже так много времени прошло, что вы опять начинаете влюбляться в эту женщину. Надеюсь, это случится и с русским читателем в отношении болгарской литературы. Здесь уже не так важно, кто муж и кто жена.

— Возможно, именно этот развод имел в виду тележурналист?

— Герой моего романа, писатель, обнаруживает, что его жена беременна не от него. Речь о том, сколь малое количество вещей порождается нами. И еще о девяностых годах, о времени больших разводов — буквальных и метафорических. Многие мои друзья (и я сам) развелись в девяностые годы, и в те же годы распалось множество маленьких сообществ. Я не жалею об этом, так нельзя было дальше жить. Иногда развод, распад может вести к выздоровлению.

— Не вызывает ли теперь русская культура, наоборот, отторжения?

— Нет, у наших отношений очень здоровая основа, заложенная в досоциалистическую эпоху: Толстой, Чехов, Достоевский. Именно эта культура лежит в основании всего. Когда мы возвращаемся — мы возвращаемся именно к ней. Разумеется, в семидесятые-восьмидесятые годы для меня были важнее тексты и песни Окуджавы и Высоцкого. Мы с друзьями делились на враждующие лагеря в зависимости от того, кого кто слушал — Высоцкого или Окуджаву.

— А к какому лагерю относились вы?

— Я переходил из одного лагеря в другой, но дольше находился в лагере Высоцкого. Окуджава был слишком кротким для меня. В Высоцком больше драйва.

— Кто из современных русских писателей вам близок?

— Некогда я очень много читал Пелевина, в особенности его ранние вещи, которые мне больше всего нравятся. Некоторые — прямо на русском языке, потому что они не были переведены, как, например, «Жизнь насекомых». Разумеется, Юз Алешковский, Анатолий Королев, Михаил Шишкин с его «Венериным волосом». У нас появилось очень много хороших переводов. Петрушевская популярна, ее даже ставят в театрах.

— Если сравнить, как пошло развитие литературных процессов в России и в Болгарии с девяностых годов, в чем вы видите сходство и различие?

— Я думаю, что, наверное, впервые Болгария оказалась более радикальной — вообще это с нами случается очень редко. У меня есть тексты, которые в прошлом году вызвали большую дискуссию, даже скандал. Тексты о том, как много самых важных вещей в Болгарии так и не произошло. И о том, как иногда неслучившееся оказывается важнее случившегося. Речь шла о шестьдесят восьмом годе. Я думаю, это одна из наших травм. Для меня это важно еще и потому, что я в тот год родился. У нас в стране не было того шестьдесят восьмого года, о котором мы читали и слышали применительно к другим местам. Вообще, весь социалистический период мы были чрезмерно безликими, слишком кроткими, тихими, боязливыми. Это не могло не отразиться на культуре, искусстве, литературе и на человеческой жизни. Об этом я и пишу в последние годы.

— А что важного все-таки произошло?

— Прежде всего, мне кажется, люди стали меньше бояться. Они начали понимать, что Болгария не изолированное место, что в Европе тоже есть хорошие писатели и что с нашей стороны было бы очень глупо стать националистами и замкнуться. Какие-то маленькие сдвиги произошли, но процесс только начинается. Мы очень долго находились в сфере неслучившегося и очень медленно выходим из нее сейчас. Прошло уже двадцать лет, как закончился советский период, а человеческое сознание изменилось мало. Иногда мне кажется, что социализм имеет очень долгий период полураспада; это как Чернобыль, где земля всё еще радиоактивна.

— Вы говорите, что болгарская литература с трудом преодолевает государственную границу, но ваш роман вроде бы переводят и издают. Как вы думаете, с какими ожиданиями совпала книга, почему ее так охотно читают в Европе?

— Так или иначе, сейчас болгарских писателей переводят меньше, чем в прежнюю эпоху. Но тогда многое переводилось по государственному заказу. Сейчас ситуация гораздо более чистая и честная. Если роман рассказывает о чем-то, что интересно немцам, англичанам, французам, эстонцам и латышам, он будет переводиться.

Я думаю, книги сами находят себе дорогу. Роман переведен на пятнадцать языков — на немецкий, английский, французский, литовский, латышский, украинский, польский, датский и другие. Мне очень интересно читать газетные рецензии. У публики в каждой стране свое, особое восприятие — но в целом книга привлекает людей, потому что говорит о малых вещах, не о больших. Эти малые вещи, которые мы не замечаем вокруг себя, иногда гораздо более внятно объясняют нам, почему мы вечером так тупо сидим перед телевизором; откуда приходит большое одиночество, когда у нас столько удовольствий и они так доступны, и как это связано.

— А каково для вас сейчас соотношение поэзии и прозы?

— Я сказал бы, что в девяностые годы была большая волна поэзии, а сейчас происходит бум мемуарной литературы о нашем близком прошлом. У меня есть две книги, посвященные именно этому. Собирание личных историй обычных людей, живших в социалистическую эпоху: идея в том, чтобы они рассказывали эти истории сами. Мы сделали такой интернет-проект. Люди осознали, что важно понять, как ты жил эти двадцать лет и за двадцать лет до того. Долго никто не хотел ничего вспоминать, люди говорили: это неважно, все прошло. Но сейчас интерес к истории повседневности снова растет.

— У нас давно уже наблюдается очень сильная ностальгия по советскому быту. Вы видели, например, книгу Леонида Парфенова?

— Да, я сделал точно такую же книгу, она выдержала четыре издания. Значит, у людей есть желание вспоминать. Смотрите, вот: в Болгарии, оказывается, производилась кока-кола! А вот первый телевизор. Вот три самые важные книги того времени: «Книга каждого дня и каждого дома», «Муж и жена — интимно», «Наша кухня». Это программа телепередач того времени. Вот советское телевидение, один день в неделю. Каждую пятницу мы смотрели «Время», ваши новости на русском. Это было очень странно. Вот радиоточки и комиксы восьмидесятых. А это единственный вид шоколада, существовавший в моем детстве. Плитка была очень большая, и — смотрите — у него нет даже названия, просто «Молочный шоколад». Других-то не было.

— Да, но у вас тут показана материальная культура, у Парфенова же наблюдается не меньшая ностальгия и по пропагандистским клише вроде истории с Анджелой Дэвис.

— Это основная проблема. Люди не разделяют ностальгию по детству и ностальгию по идеологии. Они думают, что скорбят по социализму, а на самом деле тоскуют по собственной молодости. Я видел и сербский вариант таких же книг. Вообще, было бы интересно собрать весь бывший социалистический быт, было ведь много точек пересечения. Можно было бы посмеяться над этими вещами, пережить прошлое и двинуться дальше. Но чтобы это прошлое пережить, необходимо твердо понимать, что этому всему теперь место только в музее. Что это действительно прошлое. По крайней мере для Болгарии. Думаю, и для России тоже.