Павел Крусанов. Мертвый язык

Не хотелось бы обобщать, но романная картина мира — довольно точная примета писателя с ленинградской пропиской

Имена:  Павел Крусанов

Роман Павла Крусанова «Мертвый язык» следовало бы назвать «Мертвый критик». Представьте себе, что Достоевский решил не писать «Братьев Карамазовых», а вместо этого взял одну (безусловно ключевую) главу, «Легенду о Великом инквизиторе», и стал развивать, углублять, иллюстрировать и варьировать немногие заявленные в ней тезисы, пока не получил искомый романный объем. Примерно таким образом организован новый роман Павла Крусанова: заострять внимание на сюжете, интриге и характерах нет никакой необходимости.

Герой-протагонист Рома Тарарам, старожил питерского андеграунда со всеми положенными ему паролями и явками (Митьки, журнал «Красный», первая постановка «Мрамора» Иосифа Бродского в галерее «Борей» и так далее), озабочен скверным состоянием мира и проповедует об этом своим юным друзьям. «Он чувствовал себя чужим в обывательской вселенной маленьких людей, эврименов, добровольно, за чечевичную похлебку в виде пресловутого «голубого экрана», отказавшихся от реальности в пользу сфабрикованного массмедиа постоянно действующего миража» — поcыл в общих чертах понятен. Герои пытаются перекроить карту звездного неба, в чем им способствует «душ Ставрогина» — вызванное их усилиями паранормальное явление в музее Достоевского, грыжа иного мира, что бы это ни значило — и препятствует Ветер перемен. Они говорят о власти, но они — не политическая партия; они говорят о Боге, но они — не религиозная секта. Они просто разговаривают. В эпилоге автор с грустной иронией подводит нас к мысли, что рай на земле создать невозможно, сколько ни болтай.

Сначала это кажется сатирой, но для сатиры все слишком длинно и монотонно, китайская пытка каплями, но главное — книга написана с неподдельным чувством. «Не уподобляйтесь этой бесхребетной дряни. Идите сквозь жизнь, расталкивая лужи и не оглядываясь на раздавленных выползков. И не впадайте в публицистику, берегите слова для дела, ведь публицистика — обратный полюс наркомании. Одни галлюцинируют внутри себя, другие — снаружи. Переступив определенную черту, и те и другие перестают адекватно воспринимать окружающий мир» — саморазоблачительность этого текста обескураживает. Казалось бы, всё, начиная с названия романа, недвусмысленно указывает на авторефлексию текста, на единственно возможную его трактовку: «слова, слова, слова». Но чтобы донести эту простую мысль, хватило бы сотой доли слов, израсходованных Крусановым. Необъяснимая, бесконечная публицистическая колонка. Одно из двух: либо автор просто зачарован звучанием собственного голоса и не может остановиться, либо нам предлагается читать «Мертвый язык» всерьез, как роман идей, и полемизировать с ним.

Трудность, однако, состоит в том, что полемика тут едва ли возможна:

«...Стань женщиной и полюби то, что любит твой мужчина. Доверься его бездне. И сделай это честно, без оглядки. Тут нет ничего стыдного. Напротив. Если мужчина такой, как Тарарам, а женщина такая, как ты, — для нее в этом достоинство и спасение. Иди за ним по его пути — это и будет твое дело, построенное на любви, это и будет главное твое преображение.

— Вот, молодец. Все точно как сказала. Я ведь на самом деле проверить себя хотела в верности решения. И я молодец — иная бы обиделась, а я тебе за твои слова спасибо говорю. Я ведь и впрямь глубины в себе не вижу. То есть она, конечно, есть, иначе откуда столько сильных переживаний и прозрений интуиции, чутья, инстинкта?.. Но я глубину свою не могу осознать. Чувствовать чувствую, а умом никак не ухвачу. Понимаешь? Вот ведь свинство какое!

— Как не понять, для нашей сестры это обычное дело. Ведь если подумать, себя постичь для нас не так и важно. Другое важно.

— Ну-ка, ну-ка…»

Это присказка, сказка впереди. Помимо того что крусановский резонер — сексист, он еще и пылкий сторонник властной вертикали, критикующий нынешнее положение дел, так сказать, справа, в режиме «при Сталине порядок был»:

«Морды эти казенные, людоедские ненавижу. Свору эту чиновную, лживую — неповоротливую до дела, шуструю до отката… Орду эту новую, московскую, все соки из собственной страны, точно из покоренной басурманщины, высосавшую, данью ее обложившую на каждый вздох… Где у этой сволочи общий долг? Они и в родительский карман залезут, и местечко их прикупленное на кладбище под элитную застройку с подземной парковкой отдадут… Притом я ведь не анархистка какая-нибудь, кликуша-большевичка или хиппушка немытая — сама-то я за власть сильную, потому что мне в доме порядок нужен».

То есть поля для диалога как-то не обнаруживается. Ничего нового, писано по всем канонам. Есть в русской литературе незыблемые законы, об одном мы уже упоминали: ЖИ-ШИ пиши через И; Москва — столица нашей родины; если твой герой говорит о России — ставь прилагательное после существительного, местоимение после глагола, а глагол после всего. Не нами заведено, не нами и кончится. Питерским авторам этот язык от природы глубоко чужд, все-таки Северная Венеция. Но и они со старомодной учтивостью придерживаются его по мере сил, и ничего, что в результате гламурная студентка из кафе Zoom начинает разговаривать — не как московская просвирня, нет, — как содержательница православного борделя из сорокинского «Сахарного Кремля».

Потому что, несмотря на общие места, идеология «Мертвого языка» глубоко укоренена в традициях петербургского текста. Не хотелось бы обобщать, но романная картина мира — довольно точная примета писателя с ленинградской пропиской.

Герои Крусанова — последние могикане, обитающие за иллюзорными, но от этого не менее омерзительными сверкающими фасадами зазомбированного телевидением общества потребления. Никому не нравятся парковки на месте скверов, но только им известно: вопрос «что делать?» имеет умозрительный смысл, а вопрос «кто виноват?» давно решен.

Это деклассированный элемент с богемным прошлым, который служит рассыльным в цветочном магазине, ездит на машине, которую купил на полученный в свое время и демонстративно не отработанный грант; или бедный студент, который перетягивает у родителей деньги «на поддержание штанов» — и, в общем, не нужны ему миллионы, а надо мысль великую разрешить. Но хотя сам он не сеет, не жнет, по части претензий к мирозданию для него нет мелочей:

«А что касается Европы… Обратил внимание, как немцы испортились? Какую не свойственную своей нации жуликоватость демонстрируют? Одни недавно с частой сетью по нашим молодым ученым-спецам прошлись — патенты на кабальных и копеечных условиях скупали, как мелкие соросы какие-нибудь, другие в ЖКХ наше сунулись, управляющую компанию затеяли и в год проворовались так, что у наших коммунальщиков только глаза на лоб… А Штольцы где?»

То есть как получается: приходят Штольцы и дают денег на развитие современного искусства — у коммунальщиков глаза на лоб лезут, деньги ритуально пропиваются, мелкие соросы поливаются грязью. Не приходят — опять нехорошо, испортились немцы. Вот уж действительно, как говорит одна из крусановских героинь, «Мы, Офелии, такие — нас шпилькой не ковырни, мы и не пахнем».

Причина священной войны, которую иронически или всерьез ведут петербургские литераторы (в лице Крусанова и, скажем, Андрея Аствацатурова) с «мелкими соросами», затерялась в веках, но тема, на удивление, не теряет своей актуальности. Уже вроде лет десять, как во всех прочих русских городах люди скрепя сердце занялись более насущными проблемами, но в Питере стрелка часов замерла где-то в девяностых, когда все рухнуло.

Простой, понятный, родной враг исчез — место нового заняло общество потребления на экране телевизора. Конечно, герой не равен автору, и автор действительно время от времени с иронией отстраняется от своего героя. Но я все же задаюсь вопросом: кто из нас отказался от реальности в пользу миража? Да, конечно, как бы говорит нам эта книга, Эдем недостижим, но помечтать-то о нем можно и нужно — и вот эти мечты принимают вполне земные, осязаемые формы. С призывами в политическом плане равняться на Белоруссию, а в духовном — вдохновляться идеями Великого инквизитора. Мне этого, конечно, не понять — где уж нашей сестре глубину свою осознать. Как сказала героиня столь любимых Ромой Тарарамом «Бесов» — «слишком для меня высоко. Если ехать, то в Москву, и там делать визиты и самим принимать — вот мой идеал».

Павел Крусанов. Мертвый язык. СПб.: Амфора, 2009