Бояре, а мы к вам пришли

Историко-литературный фестиваль «Сердце Пармы» имеет весьма косвенное отношение и к истории, и к литературе

Имена:  Алексей Иванов · Илья Вилькевич · Николай Полисский

Я собиралась писать о том, как легенды и мифы Пермского края преломляются в романе Алексея Иванова «Сердце Пармы», а роман Алексея Иванова «Сердце Пармы» — в формах развития местного туристического бизнеса. Эта история издалека, из Москвы, выглядела очень оптимистичной и практически беспрецедентной. Писатель из региона, причем не из какого попало региона, а с окраины цивилизации, куда ворон костей не заносил, из депрессивного угла, где работать можно, кажется, только в краеведческом музее или в исправительно-трудовом учреждении, написал масштабный роман-фэнтези по мотивам местной истории и мифологии (тем, кто обижается на это жанровое определение и настаивает на историчности романа «Сердце Пармы», хочу напомнить о боевых лосях, чьи тонкие ноги по колено в крови). Написал и прославился. Созданный им бренд — уже немалый вклад в туристический потенциал Пермского края. А в сентябре еще выйдет снятый Ивановым совместно с Леонидом Парфеновым телепроект «Хребет России». При этом писатель не переехал в столицу, а остался в Перми и трудится над ее процветанием: скажем, он придумал книжную серию «Пермь как текст» и подарил свое имя фестивалю возле Чердыни.

Между тем историко-литературный фестиваль «Сердце Пармы» имеет весьма косвенное отношение и к истории, и к литературе. Чтобы это выяснить, потребовалось долететь до Перми, а потом еще шесть часов трястись на машине до Чердыни по убитой лесовозами дороге. И я очень благодарна организаторам фестиваля: реши они пиариться иначе — скажем, как фестиваль фолк-музыки или турслет (что куда более соответствовало бы действительности), — я, возможно, не попала бы в это изумительное место никогда.

Пресс-релиз гласил: «Идейная основа фестиваля — одноименный роман известного российского писателя Алексея Иванова, возродившего интерес к Чердыни и сделавшего этот ныне небольшой, но богатый историей и легендами город местом обширного культурного паломничества». Не знаю, как было в прошлые годы, а в этом ни Алексея Иванова, ни какой бы то ни было идейной основы не наблюдалось. Наблюдался палаточный лагерь, в котором четыре тысячи человек пили пиво под песни группы «Калинов мост». Кое-где можно было обнаружить обещанное ристалище, инсценировку традиционной чердынской свадьбы или лоток с сувенирами из бересты, но уровень погружения в народную стихию был — просто слезы: публику, в частности, учили играть в «ручеек». О воссоздании атмосферы ивановской книги речи нет: насаждать традиции приходится буквально с азов.

Это совершенно не удивительно: местная идентичность есть везде, но местная идентичность — не лубок. Здесь она формировалась разными и не всегда равно благоприятными для сохранения культурной памяти и привлекательными для туризма обстоятельствами. Ну вот, например, Александр Галич: «Значит, так... на Урале //В предрассветную темь // Нас еще на вокзале // Оглушила метель, // И стояли пришельцы, // Барахлишко сгрузив, // Кулаки да лишенцы — // Самый первый призыв! <…>// Нежно пальцы на горле // Им сводила зима, // Но деревни не мерли, // А сходили с ума! // Значит, так... на Урале // Ни к чему лекаря: // Всех непомерших брали — // И в тайгу, в лагеря!»

По дороге нам показывали такую деревню спецпереселенцев. Рассказали: привезли крестьян с Украины и бросили в поле помирать. А они, на удивление, вдруг совершенно не померли, а, наоборот — обстроились и давай опять за старое: работать. И через десять, что ли, лет выписали себе дизельную электростанцию и рояль. Рояль советскую власть доконал — стало понятно, что кулака могила исправит. Мужиков загнали в лагеря, благо тут до всего далеко, а до зоны — рукой подать.

История классическая: я таких слышала множество в разных местах. В прессе принято склонять на все лады ивановский образ «земли, на три сажени напоенной кровью», романтизировать резню между русскими, пермяками, татарами и манси, которая происходила тут в пятнадцатом веке и пошла на убыль, надо понимать, только благодаря цивилизующей роли империи (о которой чуть выше). Я что-то не понимаю, о чем шумим. Где же в то время было иначе? Нет сомнений, что земля под «Макдоналдсом» на Пушкинской площади в Москве тоже на три сажени напоена кровью, но фантазия там как-то не разыгрывается.

Алексей Иванов часто говорит в интервью о непонимании, которое окружает его на малой родине: «Я себя в Перми ощущаю невостребованным человеком. Мне кажется, очень многие ко мне относятся плохо. Видимо, завидуют. Скорее всего дома меня воспринимают как некоего олигарха от гуманитарной среды, который торгует в столице региональной идентичностью, запечатав ее в евроупаковку». Вообще-то, не вижу состава преступления. Наоборот: ивановский вариант местной идентичности — единственная пока конвертируемая в благосостояние населения валюта этих мест. Но она, к сожалению, напрямую связана с дикостью, депрессией и задворками цивилизации. Здесь так много прекрасной старины, а более новая история оставила здесь так мало — и ничего такого, что хотелось бы вспоминать.{-page-}

Время замерло. В шеститысячной Чердыни от советской власти осталось три уродливых дома. Школа, единственная гостиница (тоже, судя по всему, перестроенная из школы) и еще кое-что по мелочи. Капитализм добавил несколько пластмассовых магазинчиков. Но абсолютное большинство строений — одно- и двухэтажные дома: деревянные, некрашеные, с умопомрачительной резьбой, наличниками, рустом, воротами, похожими на триумфальные арки. А еще купеческие особнячки, водонапорная башня, торговые ряды, земская больница (та самая, где лежал Мандельштам во время своей первой ссылки и где он выбросился из окна): кирпичные и каменные, но выстроенные даже в начале двадцатого века под девятнадцатый — никакого модерна и прочих финтифлюшек. И, конечно, храмы на семи холмах. В воскресенье, среди дня, мы не нашли в Чердыни ни одного открытого заведения общепита: теоретически они там есть, но глаза, прямо скажем, не мозолят. В Чердыни и вокруг нет никакой промышленности. Сельского хозяйства там тоже нет. Торговля только местная. Лагеря чуть дальше, за поселком Ныроб, где проезжая дорога заканчивается вообще. Чердынь — очень красивый город.

Проблема, однако, в том, что седая старина не вызывает у массового туриста настолько живого интереса, чтобы лететь в Пермь и оттуда тащиться триста километров с неясными перспективами насчет пожить и поесть. Стало быть, старину нужно подновить — чем и занялся Иванов (с помощью боевых лосей) и устроители фестиваля (с помощью ролевых игр). Если следовать этой логике развития событий, в Чердыни нужно построить Диснейленд с капищами, урочищами и городищами, золотой бабой посередине и аттракционами: поднимитесь вверх по ущелью «Узкая улочка» и оставьте свои грехи внизу. Прикоснитесь к кандалам замученного боярина Романова и исцелитесь ото всех недугов. Я почти не иронизирую: тоже ведь вариант, а развитие туризма — похоже, чуть ли не единственный способ выживания для этого края, это все понимают. Сейчас Чердынь живет на дотации. Но есть и другая логика развития событий: при всем уважении к пермской деревянной скульптуре и заботе о памятниках старины предоставить мертвым хоронить своих мертвецов и как-то включиться в текущую культурную ситуацию. Как сказал знаменитый шут Анны Иоановны Антонио Педрилло: «Тот, кто кичится одними предками, уподобляется картофелю, у которого все лучшее погребено в земле».

И кажется, ведь все одно к одному. Пермь семимильными шагами взяла курс на звание культурной столицы. Там открыл музей современного искусства Марат Гельман, там собирается открыть филиал театра «Практика» Эдуард Бояков. Чего же лучше? Но оказывается, для поднятия края не все средства хороши. Проще говоря, нехорошо московское засилье. Вот что думает по этому поводу Алексей Иванов (к сожалению, приходится цитировать с изъятиями): «Меня оскорбляет пермская «культурная Бироновщина», которую возглавляет Гельман <…>. Меня никто не уполномочил заступаться за людей и за памятники. Я это делаю по своей инициативе, потому что будущее — за ними. Так бывает всегда. Без помпы и без моды они уже тихо входят в классику и в золотой фонд — и войдут, если, конечно, их не затопчут актуальным искусством. Само по себе оно замечательно. Но Гельман со товарищи сделали свои актуальные творения чем-то вроде бочек, куда стекаются деньги пермской культуры. <…> Мне жалко, что край в очередной раз теряет возможность избавить свою культуру от дистрофии. Чужими щами сыт не будешь. Мы можем прокормить хоть двадцать Гельманов, но с Гельманами и без Чердыни, Усолья, звериного стиля и Капризки мы будем никем. Я не хочу быть никем и не хочу быть с теми, кто считает, что я и так никто».

По прочтении этой статьи у меня просто дух захватило от такой непоследовательности, но в следующий момент я, признаться, испытала что-то вроде злорадства. Ведь весь огромный роман «Сердце Пармы» — ровно об этом: о рождении империи, геноциде и принудительной христианизации, явлениях прискорбных, которые, однако, коренное население должно принять со смирением во имя грядущих поколений. Эта циничная, с моей либеральной точки зрения, мысль обосновывается в романе при помощи казуистики, которую автору хочется мстительно припомнить, благо размышления его героя по данному поводу можно цитировать страницами: «Все, что он говорил, было правдой — но правдой, слишком большой для человека. Эти пермяки, конечно, не станут русскими, и дети их не станут, и, наверное, даже правнуки еще не станут. Но кто-то потом все же станет... И придется заплатить очень, очень дорого. Они потеряют своих князей, своих богов, свои имена, сказки, может быть, и свою память, свой язык... Но они сохранят нечто большее — свою землю в веках, которую не вытопчут конницы враждующих дружин, и свою кровь в поколениях, которая не прольется впустую на берега студеных рек... А что делать? Все поглощается всем: вода размягчает землю, и земля впитывает воду, горы останавливают тучи, и ветер истирает камни в песок. Таков порядок вещей во вселенной». Добро же было писателю с интонациями «исторической объективности» реконструировать психологию пермяков пятнадцатого века и еще обижаться на слово «фэнтези»: теперь не угодно ли примерить эту правду на себя? Или она слишком велика для Алексея Иванова? А как же «все поглощается всем»?

Действительно, поглощается. В этом году директор центра культурных проектов «Сердце Пармы» (и по совместительству литературный агент Иванова) Илья Вилькевич пригласил художника Николая Полисского: прийти и володеть. То есть осмотреть окрестности фестивальной поляны с тем, чтобы в будущем году, возможно, поставить здесь свой прекрасный и международно знаменитый ленд-арт. Что тут можно сказать — храбрые люди. Все-таки пока публика фестиваля «Сердце Пармы» — это совсем не те арт-критики и студенты МАРХИ, которые съезжаются в деревню Никола-Ленивец на фестиваль «Архстояние». Художника актуальнее Полисского трудно себе представить, но, видимо, борьба с «культурной Бироновщиной» тут отходит на второй план. Это внушает некоторый оптимизм. Правда, Полисский решения пока не принял, но во всяком случае описание боевых лосей с тонкими ногами по колено в крови произвело на художника сильное впечатление.