Андрей Аствацатуров. Люди в голом: роман

Главный нерв и, в сущности, сюжет романа составляет пресловутая зависть — оборотная сторона классовой ненависти

Имена:  Андрей Аствацатуров

«Люди в голом» начинаются как хорошая, традиционная автобиографическая проза филолога. Обычное, но никогда не приедающееся (в талантливом исполнении, конечно) описание советского детства мальчика из интеллигентской семьи. «Очкарик — в жопе шарик». В школе обманывал ожидания как родителей, так и вражеских учителей, водился с «отпетыми»:
«Родители не поощряли моей дружбы с Безенцовым. Они, видимо, подозревали, что его мнение для меня гораздо важнее их собственного.
— Безенцов этот, я погляжу, твой духовный вождь, — иронически говорил папа.
Выражение «духовный вождь» мне очень нравилось. Я его тогда часто повторял.
— А кто у тебя духовный вождь? — спросил я однажды папу.
— Иммануил Кант, — коротко бросил папа, и больше с подобными вопросами я к нему не приставал».

Шпана привлекала независимым, свободным сознанием. Оказав на героя свое раскрепощающее влияние, шпана со временем отправилась в колонию строгого режима. Герой (назовем его «Аствацатуров», чтобы не перепутать с автором), когда-то бывший при ней на вторых ролях, избежал этой участи (хотя мрачные прогнозы насчет колонии строгого режима зазвучат еще не раз) и читает лекции в университете, снова приобретая отчасти повадки шпаны, но уже интеллектуальной.

Непреходящее обаяние избранного жанра заключается в том, что он взывает к нашему личному опыту: мы готовы читать вариации на все ту же вечную тему снова и снова с радостным чувством узнавания. Именно поэтому первая часть «Людей в голом» прочитывается на одном дыхании: все мы родом из детства, у всех была «с короткой стрижкой полненькая завуч» (все помнят ее неизменные риторические фигуры), все были хлюпиками, которых мать пыталась загнать в бассейн. Но чем старше становится «Аствацатуров», чем больше определяется его характер, тем меньше хочется с ним идентифицироваться. Он персонаж, чего уж там, малосимпатичный. Он желчен — до такой степени, что иногда напрочь теряет свое замечательное чувство юмора. Он сексист. Он трус. Он циник. Один из героев романа вводится в ткань повествования такой репликой рассказчика: «Значит, Толик умер. Кто бы мог подумать? Утонул в сортире. Это была хорошая новость». Для героя Аствацатурова и вообще для питерской богемы этот несчастный Толик — примерно то, что в «Бродячей собаке» называлось «фармацевт»: в лицо ему льстят, потому что он платит за выпивку, за спиной над ним глумятся и спят с его девушкой.

Но главное — герой постоянно испытывает «нехорошее чувство зависти». Нехорошее чувство постепенно нарастает: в начале оно, еще слабенькое, относится к однокурснику, написавшему статью о семиотике надписей на сигаретных пачках, и прочей мелочи, — а во второй части книги достигает апогея и сосредотачивается, наконец, на главном предмете. Этот главный предмет — Москва и москвичи. Герой мутирует на глазах, с равным обличительным пафосом бичуя московскую милицию, обирающую приезжих, и какую-нибудь, допустим, «новую искренность», которой торгуют московские литераторы: «Их книги покупают. Их самих всюду возят и везде показывают. Они богаты, хорошо одеваются, прыскаются дорогими духами и пользуются успехом у женщин».

Тут бы сказать, что все эфирное обаяние текста улетучивается по мере его превращения в плоский памфлет. Но автор вырвал у меня жало, заранее вложив убийственную характеристику собственной книги в уста московского редактора.
«— У вас не проза, Аствацатуров, — сказала мне, дымя сигаретой, одна грузная литературная дама, — а огрызки из отрывков. <…> — Вы, дорогой мой, — продолжала дама, — не умеете строить сюжет, перескакиваете все время с пятое на десятое, рассказываете какие-то глупости, повторяетесь, ковыряетесь в никому не нужных мелочах, как, извините, жук в дерьме.
— Это папа с мамой виноваты, — начал оправдываться я. — А вот в детстве…».

Ретроспективно читателю становится понятно, что и в детстве было все то же самое, хотя и в зародыше: с точки зрения нарастания саспенса книга выстроена безупречно: «Мне с детства казалось, да и сейчас кажется, что я ненастоящий. Что я игрушка, в которую люди почему-то неправильно играют. Но это чувство пришло не сразу. Я с самого начала не доверял миру». Со временем недоверие аствацатуровского героя к миру только усиливается, обзаводится теоретической базой и идеологической платформой. С этого момента начинается разительное несовпадение нашего с героем личного опыта. Я принадлежу к другому поколению, чем Аствацатуров, но типологически и генетически я, конечно, самый что ни на есть московский грантосос, лицо врага. Естественно, что у меня вызывает отторжение этот текст: он направлен против меня. Вернее, против таких, как я.

Говоря об автобиографической прозе, мы очень часто отождествляем героя с автором: строго говоря, это не принято, но иногда не критично. Скажем, всякому понятно, что Сергей Довлатов не тождествен герою своих рассказов, но в беллетризированных мемуарах Александра Чудакова это различение уже куда менее существенно, а в «виньетках» Александра Жолковского им и вовсе можно безболезненно пренебречь. Но в данном случае, хотя автор и дал герою свое имя, я закавычиваю его не из литературоведческой вежливости: здесь важно помнить, что перед нами роман и что живой антипатией, которую вызывает у нас герой, мы обязаны мастерству автора.

«Аствацатуров» по собственной аттестации — «почти коммунист, левый» (можно предположить, что и Аствацатуров тоже, раз написал левацкий роман), и хотя Терри Иглтону так и не удалось меня распропагандировать, в данном случае классовый подход представляется вполне уместным. Рассказывая о бывшей жене, которую, по собственному признанию, все еще любит, герой, тем не менее, почему-то считает нужным упомянуть, что она была «полновата». Пустяк, но есть в этом какая-то мелочность. На самом деле этот маленький и вроде бы случайный штрих необходим для полноты, прошу прощения за каламбур, характера — и не жены, а самого «Аствацатурова».

Характер героя сочетает в себе, как положено, индивидуальное и типическое, причем типическое преобладает. Специально для непонятливых книга имеет подзаголовок «роман», а ее название указывает на саморазоблачительный характер, причем получившиеся в результате «Люди в голом» указаны во множественном числе. Это не индивидуальный, а классовый автопортрет, преувеличенное обобщение. А главный нерв и, в сущности, сюжет романа составляет пресловутая зависть — оборотная сторона классовой ненависти. Вот так, дескать, мы, класс обездоленных питерских интеллектуалов, и живем. В школе дружим с хулиганами, в университете хиппуем, занимаемся бескорыстным служением науке в грязных квартирах, требующих ремонта, московских грантососов ненавидим и презираем, но не брезгуем сходить к ним на фуршет подзаправиться, мы женимся на полноватых однокурсницах, а бьют нас за чужих длинноногих девиц, — короче говоря, «мы ненавидим вас, товарищ Бабичев». И да, москвич — товарищ Бабичев — представлен в книге не в лучшем свете. Однако по сравнению с беспощадными софитами, направленными на питерца Кавалерова, не лучший свет кажется почти щадящим: это не может не вызывать уважения.

Андрей Аствацатуров. Люди в голом: роман. М.: Ad Marginem, 2009