О скитаниях вечных и о земле

Поэзия как травелог: Борис Херсонский, Федор Сваровский и авторы альманаха «Орбита»

Имена:  Борис Херсонский · Федор Сваровский

Поэтическое книгоиздание, и в более тучные времена не слишком интенсивное, после известных событий осени прошлого года как-то притормозило обороты. Несмотря на то что список «Московского счета» в этом году был, кажется, рекордным по объему (и, как многие говорят, по количеству хороших книг), на следующий год ему, видимо, предстоит ощутимо похудеть. Но так или иначе, поэтические книги продолжают выходить, и это прекрасно.

Сегодня мы говорим о трех новых сборниках, два из которых вышли в Москве, в издательстве «Новое литературное обозрение», а третий не в Москве и даже не в России — это пятый выпуск альманаха «Орбита». В общем, все три книги о путешествиях разного рода в самом широком смысле этого слова: путешествия не только куда, но и когда; путешествия не только как перемещения, но и как опыт встреч с неизвестным, переживание изменений ландшафта — даже в том случае, когда наблюдатель неподвижен, а ландшафт изменяется вокруг него.

Пожалуй, наиболее расширительно слово «путешествия» следует толковать применительно к книге Бориса Херсонского «Спиричуэлс». Книга и вправду начинается с девяти текстов, стилизованных под тексты скорее не спиричуэлс, которые должны иметь явно выраженную вопросно-ответную структуру, а госпелов. Это такие странные госпелы, обрамленные характерными для протестантских гимнов обращениями к Богу, но внутри этого обрамления — привычные для стихов Херсонского мелкие вещи совсем другой жизни: ложечка, дребезжащая в стакане с чаем, Приморский бульвар и даже медузы, проплывающие мимо тонущего Ионы — кажется, черноморские. Тексты, посвященные собственно путешествиям в первом смысле этого слова, «Книга скитаний» довольно большая, но не главная часть сборника. Это и не очень важно, потому что цикл «Иконная лавка» — о путешествии по православной иконографии; «Морская болезнь», разумеется, о морских путешествиях, «Стихи о русской прозе» — мрачноватое путешествие по русскому городскому фольклору, вырастающему чуть ли не непосредственно из «Голубиной книги» и старинных заговоров на приворот, отворот и порчу. Это не туристическая поездка, скорее экспедиция. Херсонский настолько включенный наблюдатель, насколько это вообще возможно. Но и от «исследования», холодного препарирования эти тексты далеки, насколько возможно. Включенность пишущего, путешественника, обусловлена тем, что повсюду он встречает приметы некоего места, существующего пока только отчасти, не в полноте, но постепенно складывающегося — из фрагментов воспоминаний; из дорогих сердцу вещей, мест, людей, слов; из любви (жалости, нежности) к тем, о ком он говорит. Для этого места важны мелочи, исключающие генерализацию («…рамы / к Пасхе красили в белый цвет, а калитки — в зеленый», «на плите у нее из четырех одна конфорка. / Рубль двадцать пять соседи раскладывают подушно»), но повествующие о том, что интересует автора больше всего, — жизни человеческой души в постоянно трансформирующемся, ветвящемся и ускользающем мире с подвижными границами и одновременно в ее предстоянии неизменным и превосходящим ее вещам: Богу, истории, смерти, времени вообще.

Федор Сваровский выносит путешествие в заглавие книги. Она называется «Путешественники во времени», и это не такое путешествие во времени, как у Херсонского в предшествующем «Спиричуэлс» «Семейном альбоме». Это путешествие в нелинейном времени: герои Сваровского находятся (find themselves) в Афганистане; в битве при Армагеддоне; на затерянной космической базе; в Подмосковье конца восьмидесятых; наконец, в какой-нибудь из областей Плеромы, в посмертном мире, где времени нет. Перемещения эти могут казаться хаотичными: от стихотворения к стихотворению нет порой никаких мостков, переходов; читателя бросает то туда, то сюда — так в сериале «Скользящие» героев перебрасывает из одной альтернативной реальности в другую безо всякой системы.

Но персонажи книги (и ее доброжелательные читатели), как правильно пишет в предисловии к книге Наталья Самутина, принадлежат к «фантазирующему сообществу», объединены одними и теми же воспоминаниями, одной и той же ностальгией, одной и той же органолептикой детства. Недаром один из часто повторяющихся образов и этой книги, и текстов Сваровского вообще — ополчение, набранное из совершенно, казалось бы, ничем не объединенных друг с другом людей, — как в стихотворении «Великая, несуществующая», где образ Британской империи (а на самом деле рая, нафантазированного как бы ребенком) оказывается объединяющим для «наблюдателя из Таиланда», румынских десантников и горцев-боевиков. Собственно, воображаемые персонажами книги миры и те, по которым они путешествуют «в действительности» (в логике текста), все время путаются, наслаиваются друг на друга; и даже самые страшные из этих миров всегда разомкнуты, из них всегда есть выход, из них можно ускользнуть. Потому что, вообще говоря, эти миры созданы одним Создателем, и этот Создатель милосерден. Можно называть это «оптикой надежды», можно говорить о том, что перед нами редкий пример религиозной поэзии в не профаническом смысле слова, а можно просто сказать, что путешествие в мирах Сваровского всегда может закончиться хорошо, нужно только этого захотеть. Воспоминания его умирающих на поле боя или просто от старости людей, роботов и инопланетян — те, о которых пишет К.С. Льюис: «…нечто такое, с чем нельзя отождествиться, но что всегда находится на грани проявления, какой-нибудь запах свежеоструганного дерева в мастерской или бульканье воды у борта лодки»? Льюис говорит, что это отблески Рая. Сваровский, кажется, соглашается с ним: умирающий Полонский из стихотворения «Полонский, Тунякова» вспоминает свою школьную любовь; маркитантка Дженни из «Параллельного пространства B2-V7» мечтает о том, как уедет с Командором на острова и заведет «свинюшку»; герой «Безумных звуков музыки» чувствует в арабской попсе, а потом в запахе тмина и мяты небесный Бейрут — «нетронутый / предательством / войной //город / сердца». Место их воспоминаний и грез — выколотая точка пространства их путешествий; в нее никогда не попадают, но она всегда существует как возможность, и она всегда с ними — инвариант человеческой души в постоянно трансформирующемся, ветвящемся и ускользающем мире с подвижными границами; место, дающее силы в предстоянии неизменным и превосходящим вещам: Богу, истории, смерти, времени вообще.

Пятый выпуск «Орбиты», альманаха, издаваемого в Риге одноименной группой, как будто специально открывается стихами Сергея Жадана о молодом поляке, перегоняющем «караван фур […] из Бундеса, через Польшу, на Восток». Здесь же Звонимир Бобан и Бобан Маркович везут в Вену славянскую идею, а цыганский король, приехавший автостопом из Польши, рассказывает о своем путешествии. Донатас Пятрошюс говорит о принцессе, отбывающей «то в Альпы, то в Малую Азию». Жорж Уаллик пишет «заметки пассажира самолета земля — земля». Карлис Вердиньш, внимательный, кажется, читатель У. Берзиньша, собирается в Париж: «От коровки осталось чуточку денег, и я говорю старику — vsjo, я еду в Париж этой осенью или никогда. Старик смеется и говорит, davaj, davaj, езжай к этим чудам, захвати еще Валю с собой». И даже воры Сергея Тимофеева, навсегда застрявшие в сведенборгском аду провинциальной гостиницы, мечтают вырваться в большой мир.

Собственно, весь альманах некоторым образом тоже путешествие: немного издается (если вообще издается) книг, где под одной обложкой можно найти стихи, написанные по-русски (не в России), по-украински, по-латышски и по-литовски. Кажется, что этот набор языков неслучаен: все эти культуры находятся в состоянии транзита: не только транзита в политическом смысле — из советского или уже постсоветского состояния к чему-то иному, но вообще в состоянии быстрой и непредсказуемой трансформации. Русский язык в постимперском мире только учится быть (в отдельных областях) языком меньшинства. Латышский, литовский, украинский находятся на переходе к состоянию полноценных национальных языков, какими они по внешним причинам не могли быть много лет. Некоторым образом важно и то, что книга выходит по-русски, но в целом не для читателя метрополии, в которой ее вряд ли кто увидит. Русский читатель этой книги — это европейский русский читатель, контур которого разомкнут для других языков, других поэтических оптик, других поэтик, вообще для других.

В мире «Орбиты» границы довольно условны: не зря герой стихотворения Алексея Левенко едет в лифте под песенку Europe is our playground. У Жадана эта игровая площадка приобретает макабрические черты, у Тимофеева оборачивается обжитым, привычным, но все-таки Зазеркальем, у Вердиньша несет приметы чуть ли не народной сказки, но у всех авторов она остается пространством игры, как оно описано у Хейзинги: «Некое замкнутое пространство, материальное или идеальное, обособляется, отгораживается от повседневного окружения. Там, внутри, вступает в дело игра, там, внутри, царят ее правила». В нашем случае игра — это сама поэзия. Как пишет Хейзинга дальше: «…отгороженность освященного места есть также первейший признак сакрального действа. Это требование обособления […] содержит в себе более глубокий, нежели только пространственный и временной, смысл». И этот смысл ясен. Обособленное пространство поэзии, внутри которого нет никаких границ, внутри которого персонажи авторов «Орбиты» перемещаются по земле, по воде и по воздуху, зачастую даже не выходя из дома, — это то самое место, где ночует человеческая душа, где она получает отдых от постоянно трансформирующегося, ветвящегося и ускользающего мира; место, дающее ей силы в предстоянии неизменным и превосходящим ее вещам — большой истории, Богу, смерти. Времени вообще.


Борис Херсонский. Спиричуэлс. М.: Новое литературное обозрение, 2009

Федор Сваровский. Путешественники во времени. М.: Новое литературное обозрение, 2009

Орбита 5: проза, поэзия, графика. Рига: Орбита, 2009