Ответственность говорящего

Из жизни ушел Всеволод Некрасов

Когда уходит из жизни великий поэт, первым делом говорится много лишнего, эфир заполняется мемуарным белым шумом, и всякий, кто некогда выпивал с покойным, получает право на свои пять минут славы под сенью его величия. Всеволод Некрасов в значительной мере оградил себя от этого посмертного вздора: яростными филиппиками на тему порчи литературных нравов он разорвал множество творческих и человеческих связей, словно освобождая пространство вокруг себя от всего необязательного с точки зрения вечности. Как в старом и классическом рассказе Петрушевской, где мать в преддверии смерти исключает себя из своего круга, тем вернее обеспечивая главному созданию своему, сыну, надежное будущее в отрыве от себя.

Вслед за тем, когда первый шум уляжется, об ушедшем из жизни гении заговаривают аналитики, пытаясь очертить общий контур свершенного, указать направление, на котором автор сумел прорваться за обозначенные устоями традиции пределы, и дать описание новообретенной земле. В случае Всеволода Некрасова этим аналитикам (если б такие у нас откуда-либо появились) вряд ли, честно говоря, удалось бы открыть новые перспективы: Михаил Айзенберг и Владислав Кулаков 15—20 лет назад уже расставили все сущностно важные акценты. «С Некрасовым в русской поэзии открылось второе дыхание. Именно второе, другое, уже непривычное — совершенно естественное. Оно естественно настолько, что у кого-то вызывает недоумение: а что ж тут такого? в чем фокус? Мы привыкли, что стихи это фокус» (Айзенберг). Да и сам Некрасов с исключительной внятностью формулировал собственную стратегию: «Я и сам, к примеру, занят именно возможностью выявиться высказыванию в условиях речевой реальности. Живая, интонированная речь, речевая ситуация и препятствует и выясняет, что действительно ты имеешь, как говорится, сказать, а не просто — что тебе пожелалось. Не сотворять — творцы вон чего натворили, — открыть, понять, что на самом деле. Открыть, отвалить — остался там кто живой, хоть из междометий».

Дело, стало быть, ведется о том, что подлинность — непреднамеренна. По-евангельски зерно творческой самости должно упасть в почву речи и погибнуть, лишь тогда оно прорастет и обретет жизнь вечную.

        Веточка
        Ты чего
        Чего вы веточки это

        А
        Водички

— конечно, Некрасов «мастер-паронимист» (Дж. Янечек), на точнейших весах отмеряющий и взвешивающий созвучия, но разве можно по-другому, разве могут найтись какие-то другие, более красивые слова, более правильный синтаксис у человека, глядящего на посаженные им в горшок с землей или в емкость с водой ветки и полубессознательно вступающего с ними в беседу? Именно самое естественное высказывание и оказывается действительно поэтическим.

Естественность — странная добродетель для искусства, которому на роду написано быть искусственным. В том числе поэтому естественность в искусстве сплошь да рядом понимается как следование инерции: ведь это же естественно, чтобы стихи были ямбом и в рифму. Некрасовская речевая естественность — внеположная стиху точка опоры, позволяющая совершить в нем архимедов переворот: естественное может быть сколь угодно новаторским, экспериментальным и формально изощренным, если оно не предрешено и не предзадано. Граничное условие — ответственность говорящего, ежемгновенно переспрашивающего себя: кто говорит, чьим голосом, на каких основаниях, по какому праву и против какого закона?

Но разве непреднамеренность и ответственность не исключают друг друга? Похоже, что нет, — судя по тому, как формулирует Некрасов суть метода своего старшего товарища и непосредственного предшественника, Яна Сатуновского: «ловить себя на поэзии». Стало быть, постоянно переключаться из позиции в позицию, находясь на границе. Не быть поэтом, а делаться им вот в эту минуту, давая совершиться событию, акту прорыва: в момент переключения происходит разряд. И это гораздо больше, чем творческий метод: это, если угодно, антропологический тип — человек переключающийся, сознающий свою самотождественность как точку схода сил и стихий и волевым усилием понимания фиксирующий ее здесь и сейчас.

Самоочевидно, что Некрасов создал абсолютно индивидуальную и абсолютно узнаваемую манеру письма. Ясно, что у Некрасова были и есть ученики и продолжатели, поэтика его развиваема. Обнаруживается по зрелом размышлении, что коренной вопрос, заданный его стихом, — «речь / чего она хочет», — потребовал личного ответа от очень разных авторов, сколь угодно далеких от его собственного способа письма, но равно обязанных ему умением слышать и различать, значительно трансформирующим умение говорить. Это, может быть, обеспечило бы Некрасову высочайший в известном смысле статус «поэта для поэтов». Но вот именно антропологическое измерение его поэзии, диалектика непреднамеренности и ответственности, на которой она построена, делает стихи Некрасова критически важным ресурсом опыта современного человека.


Другие материалы раздела:
Новая жизнь на новом посту, 15.05.2009
«Телеграфный стиль», 14.05.2009
Михаил Айзенберг. «О читателе, теле и славе», 13.05.2009