Валерий Чтак: «В будущем придется разобраться с телесными ограничениями»

«Деятель шваброавангарда», участвующий в выставке ABSOLUT Creative Future, рассказал АЛЕКСЕЮ КОВАЛЕВУ о своем видении идеального мира, шибболете и любви к числам

Имена:  Валерий Чтак

Валерий Чтак с 1998 года посещал занятия Авдея Тер-Оганьяна в Школе современного искусства, а после того как Тер-Оганьян эмигрировал в Прагу, учился у Анатолия Осмоловского. Был активным участником радикальной арт-группы «Радек». Первая персональная выставка Чтака прошла в галерее «Франция» у однокашника по тер-оганьяновским лекциям Алексея Каллимы, который в одном стихотворении назвал Чтака «абсурдистом», «концептуалистом» и «деятелем шваброавангарда». Примечательно, что и Каллима, и Чтак – это творческие псевдонимы, которые теперь прописаны у обоих в паспорте. 28-летний Валерий женат, растит сына по имени Бенджамен.

Место действия: мастерская на «Винзаводе», комната размером 2 на 3 метра, целиком, с плотным слоем на полу, заваленная и увешанная ватманскими листами, холстами с геометрическими фигурами, буквами и цифрами (чаще всего повторяется 44). Стены исписаны фразами на чешском, сербском и иврите, висит плакат «Освободите Марка Чепмена!». У стола с небольшим ноутбуком сидит Валерий Чтак, пальцы измазаны тушью.

Алексей Ковалев: Слушай, ты сразу скажи, если тут на что-то садиться или вставать нельзя. У меня была такая история: я ездил в Екатеринбург с Димой Гутовым на открытие выставки «Будущее зависит от тебя», которую устраивал Пьер Броше, и Гутов все время щелкал происходящее на мыльницу. А у меня с собой не было ни фотографа, ни камеры, и я, когда мы уже ехали обратно в аэропорт, попросил его сбросить мне пару фоток. Гутов страшно напрягся, сказал, что все, к чему прикасается художник, автоматически становится произведением искусства и стоит десять тысяч долларов. У тебя, надеюсь, не так, а то я сейчас сяду на какое-нибудь произведение по незнанию, попаду на деньги…

Валерий Чтак: Ну, это версия Гутова. А ты садись куда хочешь, не бойся.

(Разговор прерывает вызов в Google Talk.)

А. К.: Поскольку я для ABSOLUT Creative Future обкатываю экспериментальный формат интервью, давай попробуем для начала определиться, с чего начнем. Вот первое интервью с арт-группой Recycle у меня прошло очень гладко, потому что их месседж довольно понятен и отлично укладывается в контекст проекта ACF. Ты их знаешь?

В. Ч.: Ага, видел их работы у Гельмана. Я бы не сказал, что они мне очень нравятся — месседж даже не то чтобы понятен, он слишком очевидный, а мне так неинтересно.

А. К.: Ты занимаешься менее понятными вещами, поэтому давай начнем с того, что ты расскажешь про свою работу для этого проекта.

В. Ч.: С этим как раз не так просто. Мне сложно рассказывать о проекте, который еще только планируется, я ведь не работаю с эскизами. Поэтому у меня с этим сложности — когда нужно объяснить людям, которые дают бюджет на проект, в чем он будет состоять, я включаю максимум своих речевых возможностей и пытаюсь что-то рассказать, но все равно это получается слишком абстрактно. У меня есть только некое общее представление, некое… общее движение мысли, которое должно натолкнуть человека на собственные размышления.

Вот взять, например, этот проект про абсолютное будущее. Я представляю себе не будущее, а некий идеальный мир. Я занимаюсь искусством, планирую работу, понимаю, во что она превратится в итоге. Ну хорошо, говорят мне, опиши свой идеальный мир. О’кей, говорю я и пытаюсь что-то описать. Но картинка получится такая, какая получится, потому что мое представление об идеальном мире складывается на конкретном материале, с конкретной краской, в конкретный момент времени и зависит от моего настроения, моих отношений с другими людьми и миром настоящего. Поэтому особого смысла описывать свой замысел нет — в результате получится не совсем то, о чем я рассказывал в самом начале.

А. К.: То есть ты хочешь сказать, что твоя идея будущего складывается из твоих представлений о настоящем, которые в каждый момент меняются, поэтому ничего толком предсказать невозможно?

В. Ч.: Ну как, у меня есть некий общий план, general idea… Ну, скажем, я сейчас делаю персональную выставку, она называется «Скажи “шибболет”». И даже если у меня есть слоган, основная идея, я все равно думаю о том, что все это слишком похоже на то, что я делал раньше, поэтому надо сделать по-другому. Понимаешь, о чем я?

А. К.: Примерно, но не уверен, что поймут остальные. Давай тогда попробуем уточнить, из чего состоит твое нынешнее представление о мире. Если я все верно понял, то шибболет — это некий пароль, по которому отделяются свои от чужих.

В. Ч.: В общих чертах да. Шибболет — это очень тонкая вещь, ее часто неправильно интерпретируют. Он пошел из ветхозаветной истории, когда ефремляне пытались переправиться через реку, а галаадитяне требовали: «Скажи “шибболет”». Ефремляне могли произнести только «сибболет», поэтому их там всех перерезали. Или как отличить фаната Йозефа Бойса от не-фаната Йозефа Бойса: фанат не станет спорить, какая самая крутая работа у Бойса, а не-фанат… черт, это очень сложно объяснить, я все-таки художник, а не теоретик.

А. К.: То есть показываешь самолет из валенок…

В. Ч.: Самолет из валенок — это не Бойс, это Преображенский с Гинтовтом.

А. К.: Ну вот, свой переход через реку я провалил.

В. Ч.: Да. А шибболет — это не пароль, не когда тебе говорят «Скажи пароль!». Тут ты должен сказать только само слово. Никаких секретов — просто произнеси правильно, отнесись правильно. Только погоди, шибболет — это про мою персональную выставку, а к проекту я немного другое готовлю.{-page-}

А. К.: Мы с тобой выясняли твое представление о мире настоящего, чтобы попытаться сделать проекцию в будущее. Я в связи с шибболетом вот что хотел выяснить — у нас на семинарах по языкознанию…

В. Ч.: Прости, что перебиваю — а ты где учился?

А. К.: На филфаке, кафедра славянских языков. Я там, собственно, сербский язык учил — я и удивился, почему у тебя по стенам надписи на нем.

В. Ч.: Разумеш српски? О, как круто! Вот еще один шибболет, кстати (показывает на надпись): SMRT JE SMRT («Смерть — это смерть»). Показываешь кому-нибудь и просишь прочитать, и если человек говорит «смрт дже смрт», если он не знает, как читается буква йот в славянских языках — все, он не врубается, он не наш. Еще есть чешский шибболет — имя Йиржи, которое пишется как «Жири» (Jiři).

А. К.: Я это все к чему: вот ты как фанат языковых игр наверняка замечал, что в исторической перспективе языки движутся от сложного к простому. В староанглийском было пять падежей, сейчас ни одного, времен глагола было вообще какое-то немыслимое количество, а сейчас осталось штук пять, да и то только на письме. А рано или поздно вообще все языки сольются в один, если мы до этого не научимся передавать мысли напрямую, минуя ограничения речи. Что тогда будет с твоим шибболетом?

В. Ч.: Ну это вряд ли. Японцы никогда не научатся произносить «л», у них всегда будет «рок-н-рор». И вообще, я отвечу на твой вопрос по-другому: этого никогда не произойдет, и более того — я сделаю все для того, чтобы этого не произошло. Я против глобализации и за отличие культур друг от друга.

А. К.: О’кей, а цифры в будущем останутся? Я вижу, у тебя везде висят какие-то числовые заклинания. В проекте про будущее они тоже будут?

В. Ч.: Конечно! И цифры, и буквы. Я вообще считаю, что картина не закончена, если на ней не написано ни одного слова. На ней совершенно не обязательно должно быть что-то нарисовано — если мы говорим о картинах или граффити. То есть муралес — не люблю слово «граффити». Короче, если мы говорим о том, что нарисовано мной, то там обязательно должно быть что-то написано. Именно написано, а не нарисовано! Я вообще не занимаюсь живописью, считаю, что она давно умерла. То есть я рисую что-то на холстах, потому что это единица товарного обмена, которую можно продать. А так художнику ведь никто не платит денег, типа вот твоя зарплата.

А к числам у меня тоже особая любовь. У Архимеда была религия, в которой основополагающим элементом вселенной стала единица — и цифра, и число, и это очень круто. Еще есть наука гематрия, которая применима не только к ивриту. Ведь практически во всех языках есть соответствие между буквами алфавита и числами, и можно добиваться поразительных результатов, подставляя, подсчитывая, как Пьер Безухов. Поэтому в моем идеальном мире будущего все должно быть именно так. В нашем мире, неидеальном, числа не всегда совпадают, иногда они вообще не имеют значения, и это меня сбивает. Едешь в метро, видишь какие-то числа, и непонятно, откуда они взялись, куда их применить. А в идеальном мире видишь 44, 28, 65, 34.8 — и все это что-то значит, очень круто.

А. К.: Мы на занятиях старославянским читали рукописи X—XI веков на глаголице, и там вообще нет ни пробелов, ни знаков препинания, ни цифр — одно сплошное тело текста. Это, конечно, совершенно взрывает мозг, даже если ты уже выучил наизусть соответствие кириллических букв и глаголических.

В. Ч.: Ну так каббала — она именно об этом. Каббалистическое осознание мира лучше всего проявилось в финале «Матрицы», когда этот чувак, Нео, сначала круто со всеми дрался, а потом просто взял и все осознал, и для него враги перестали быть объектами реальности — все стало текстом. И то же самое каббала, только настоящая, которая дается только серьезными усилиями, а не фейк типа того, что делает Мадонна.

А. К.: Возвращаясь к тексту на твоих картинах — значит, если я тебя правильно понял, у тебя каждая работа должна быть прямым высказыванием?

В. Ч.: Нет, прямым высказыванием занимаются дизайн и реклама. А у меня даже вот такие вещи, как NOT FOR SALE, нельзя считать прямым высказыванием. Была у меня такая работа, просто белый холст, на котором написано «Не продается», но эта работа была выставлена с оранжевой точкой, то есть она уже как бы была продана. Прямое высказывание тут же превращается в некий трюк.

А. К.: Хорошо, давай теперь попробуем разобраться с ролью художника в будущем. Вот я уже от нескольких разных людей — и художников, и теоретиков — слышал такое мнение, что дизайн как способ организации пространства вокруг нас станет главным, а искусство будет потихоньку отмирать.

В. Ч.: Мне больше нравится идея Маркса о том, что при коммунизме труд автоматизируется, отпадет потребность в человеке для производства каких бы то ни было благ, и тогда у освобожденного человека возникнет вопрос : а что, собственно, теперь делать? И тогда замаячит опять же Бойс со своей идеей, что каждый человек — художник. И начнется такое бесконечное охуевание: типа мы все художники, как мы сейчас круто всё сделаем. Ну а что еще останется? Машины чинят сами себя, все бесплатно, а человек должен что-то делать.

А. К.: Ну да, воплощать свой первичный творческий импульс, который есть у каждого человека, как ЗАиБИ (Художественное движение «За анонимное и бесплатное искусство». — А.К.). Но только, если помнишь, у Хаксли в «Дивном новом мире», когда всех самых умных поселили на остров, чтобы они построили там идеальное общество, альфа-плюсы быстро перегрызли друг друга. Насколько, по-твоему, жизнеспособно общество, где все люди — художники?

В. Ч.: Ну это у Хаксли и Замятина какая-то своя проблема была. Ведь писатель — он примеряет настоящее на будущее, и всегда получается антиутопия.

Что касается жизнеспособности общества, то лично мне как художнику, конечно же, хочется, чтобы художники всегда были некой элитой, чтобы художник был всегда прав и так далее. С другой стороны, мне как в какой-то степени левомыслящему человеку хочется, чтобы вот это (показывает в окно) — весь этот пиздец, который мы ежедневно видим на улицах, — как можно скорее закончился. Но с чем в будущем точно придется разобраться — это с телесными ограничениями. Дико напрягает необходимость есть, испражняться, мечтать — это отвлекает от занятий искусством. Чтобы наступило будущее, человек прежде всего должен перестать быть таким уязвимым.