Что происходит с «Россией-88»?

Антифашистский фильм Павла Бардина с успехом прошел на Берлинском кинофестивале, но стоило ему вернуться в Россию, как у авторов начались проблемы. Вокруг «России-88» завязался целый политический триллер

Фильм претендовал на главный приз ханты-мансийского фестиваля «Дух огня». Но, по слухам, фестивальному руководству позвонили откуда-то сверху и потребовали этого не делать. Иначе, якобы сказал влиятельный голос в телефонной трубке, фестиваль закроют, администрацию (городскую или краевую?) снимут, а фильм режиссера Бардина «Россия-88» (или фильм режиссера Соловьева «Асса-2»?) никогда не выйдет в прокат. В результате «Россия-88» осталась без Гран-при, но с двумя утешительными призами — наградой гильдии критиков и спецпризом фестивального жюри.

Возможно, никакого звонка не было? Тогда почему не выходят в телевизионный эфир уже отснятые сюжеты о фильме Бардина? Почему многие печатные и электронные СМИ отказываются от материалов о «России-88» и не печатают интервью с создателями картины? OPENSPACE.RU выяснил, что происходит, у непосредственных участников событий. Кинокритик Валерий Кичин, член жюри «Духа огня», рассказал, что на самом деле случилось в Ханты-Мансийске. Режиссер «России-88» Павел Бардин поведал о таинственной встрече на конспиративной квартире — то ли с аферистом, то ли с сотрудником ФСБ. Журналистка Светлана Рейтер написала о том, как журнал «Эксперт» отказался печатать интервью с Павлом Бардиным. В качестве дополнения мы публикуем монолог одного из тех людей, которые называют себя «русскими националистами».

С Валерием Кичиным и Павлом Бардиным беседовала ЕВГЕНИЯ ЛАВУТ.


Валерий Кичин, кинокритик, член жюри фестиваля «Дух огня»: «Был звонок и была жуткая ярость по поводу этой картины»

— Действительно ли было оказано какое-то давление на жюри?

— Жюри было очень классное. Возглавлял его режиссер Хью Хадсон, оскаровский лауреат, очень известная и авторитетная фигура. Входили туда Мориц де Хадельн — в прошлом директор Берлинале и Венецианского фестиваля, актриса и режиссер Гука Омарова и я. После просмотра картины Бардина сомнений не было никаких. Это фильм замечательный по всем своим параметрам — и по смелости замысла, и по качеству исполнения, и просто по мужеству людей, которые взялись это делать, и по теме, которая важна для людей всего мира, а не только для России. И мы не колеблясь дали этому фильму главный приз. После этого к нам пришла целая делегация фестивальной администрации, куда входили крайне уважаемые нами всеми, известные, в достаточной степени отважные люди, и попыталась объяснить нам ситуацию. Они говорили, что в результате звонка из Москвы есть угроза, что будет закрыт сам фестиваль, что может серьезно пострадать администрация города, который оказал и оказывает фестивалю очень большую помощь. И, наконец, последней каплей было, что может очень серьезно пострадать молодой режиссер. Я прошел в советские времена довольно большую журналистскую школу и давно работаю в прессе, поэтому знаю, что в нашей стране возможно все. Правда, в последние годы я верил, что это ушло…

— Вы считаете, власти не постеснялись бы сделать то, что обещали, если бы жюри настояло на своем?

— Я до сих пор этого не знаю. Я не рискнул бы ответить прямо, да или нет, потому что мы еще пока не знаем, как далеко мы зашли. Этого не знает никто. С одной стороны, президент поздравляет Николая Досталя и лично вручает ему диплом народного артиста, а Досталь — создатель «Штрафбата» и «Завещания Ленина», фильмов антисталинских. С другой стороны, фигура Сталина сегодня всячески превозносится и воздвигается на пьедестал. Очевидно, что наверху идет какое-то противоборство. Кто окажется сильнее, я не знаю. Поэтому я спокойно допускаю, что Павлу могли перекрыть кислород, могли сделать его персоной нон грата в нашем кино и в нашей культуре — короче, они могли и, несомненно, могут что-то сделать. Точно так же и с фестивалем: сейчас есть очень удобные механизмы. Денег нет, финансовый кризис — какие фестивали?! Государство ни при чем — просто кому нужно выкрутят руки и денег на фестиваль не окажется.

Мы долго в жюри размышляли, долго спорили. Хью Хадсон настаивал на том, чтобы все-таки мы были тверды: надо поддержать талантливого человека и хорошую работу. Тогда состоялся повторный визит к нам, и жюри решило принять во внимание сложившиеся обстоятельства. Мы дали главный приз словацкому фильму «Слепая любовь». Нам не стыдно за этот выбор. Он тоже благородный, тоже совершенно новаторский по теме, по подходу — короче, это («Слепая любовь» и «Россия-88». — Е. Л.) картины, которые идут ноздря в ноздрю.

Но мы договорились вот о чем: спецприз жюри даем фильму Бардина. Что такое спецприз жюри? Почему-то все средства массовой информации не придают ему значения, а между тем это второй по значению приз, по-своему не менее почетный. Гран-при дается, как правило, картине скорее коммерчески успешной, а более изысканные картины отмечаются специальным призом жюри. Это очень высокая награда. Мы неслучайно вручили этот приз непосредственно перед первым, дав Павлу Бардину такую же денежную премию, какую получает главный призер фестиваля. Это призы равные по значению, это я хочу подчеркнуть.

— Картина получила еще и приз Гильдии кинокритиков…

— Да, Гильдия кинокритиков дала свой приз, чему я очень рад. Вообще, я рад, что не ошибся — я считаю эту картину очень важной и рад, что очень многие тоже так считают и готовы за нее сражаться. Потому что Павел Бардин, Петр Федоров, вся эта команда молодая — все, кто участвовал в фильме, — они проявили на самом деле серьезное человеческое и гражданское мужество. Для меня это первый случай в постсоветское время — первый! — когда молодой режиссер свою дебютную картину посвящает не тому, чтоб на фестивалях получать призы или заколачивать деньги, а влезает в самую гущу проблем нашего времени.

Это серьезно, после такого акта мужества и другим уже стыдно идти на попятный. Я считаю, что картину нужно поддерживать всячески и продвигать. Уверен: если бы эта картина стала предметом серьезного обсуждения, если бы власти страны поняли, что у них в руках оказывается очень серьезное художественное оружие, если бы они эту картину показывали — с комментариями, со спорами и обсуждениями (и обсуждали не картину, а проблему, поднятую фильмом), — все было бы правильно и хорошо. И картина бы сработала просто потрясающе — для страны, для людей, а не для коммерции.

— Действительно ли приз Гильдии кинокритиков не вручался на сцене? И если да, то почему это было так?

— Действительно, это было так, и по тем же причинам: администрация фестиваля не хотела дразнить власть имущих. Вручение приза критиков просто не было включено в регламент церемонии закрытия фестиваля.

— Были ли проблемы с показом картины зрителям в Ханты-Мансийске, пытались ли этому помешать?

— По моим сведениям, нет. Я много говорил с Бардиным и Петром Федоровым — они ни слова не сказали о том, что там были какие-то проблемы. Наоборот, по их словам, они там встречались со школьниками, со студентами; было много встреч и показов картины; и они утверждают, что на всех показах было полно молодежи, и все поняли и приняли фильм абсолютно правильно — так, как он сделан, как фильм ярко антифашистский.

— А «представители фестивальной администрации» — это кто? Был ли человек, сказавший «мне лично позвонили»? Или вам просто сказали, что, мол, поступил такой сигнал и, пожалуйста, пойдите нам навстречу?

— Я не хотел бы называть этих людей. Я точно знаю, что был какой-то звонок. По крайней мере, в администрации фестиваля мне напрямую сказали: «Да, был звонок, я разговаривал, и была жуткая ярость по поводу этой картины». Квалифицировали ее чуть ли не как фашистскую, что на самом деле значит просто перевернуть все с ног на голову. Но, повторяю, люди, которым позвонили, были в той же ситуации, в какой оказалось жюри. Они ценят картину, насколько я понял, ведь они пригласили ее в конкурс. Наверное, они тоже взвешивали за и против: хотелось бы сохранить фестиваль, он полезный, важный, хотелось бы не причинять вреда городской администрации, хотелось бы не причинять вреда Павлу Бардину. Я допускаю, что мы ошиблись в этом; что, может быть, не так страшен черт, как его малюют. Пошумят и улягутся. Но, по-моему, все получилось достаточно правильно, потому что фестиваль, насколько я знаю, будет существовать. А фильм, как видите, замолчать не удается, как это и должно быть.

— Возможно, но после Ханты-Мансийска очень часты случаи, когда снимаются публикации в прессе и отменяются сюжеты на телевидении про фильм Бардина.

— Дело не в Ханты-Мансийске, конечно, как вы понимаете, — это тот же звонок работает, я думаю. Наверное, поступили какие-нибудь устные указания. По крайней мере, подконтрольные государству электронные СМИ ничего не дают об этом фильме, а из газет большинство, перечисляя в своих отчетах лауреатов фестиваля, не упомянуло о специальном призе жюри. Но сейчас уже шила в мешке не утаишь. {-page-}

Павел Бардин: «У нас не было задачи засовывать фигу в карман»

— Когда мы встречались месяц назад, перед Берлинским фестивалем, у продюсеров были, как мне показалось, оптимистичные прогнозы и большие планы. Сейчас все изменилось?

— Ну, я оптимизма не растерял, планы по-прежнему большие, что касается фактов — у нас сейчас документы лежат в Министерстве культуры, мы ждем прокатного удостоверения, и я не вижу ни одного формального повода, чтоб нам его не дать. Единственное, что изменилось, — прошел Ханты-Мансийск, после которого появилось некоторое количество сообщений в блогах и в прессе, которые говорят о том, что на нас оказывается какое-то давление. Мне кажется как раз, что история с прокатным удостоверением — это хороший повод проверить эти слухи. Если будут какие-то бюрократические проволочки, затяжки, значит, все правда.

— Но давление было или не было?

— Мне лично никто не звонил, и я не очень имею право об этом говорить.

— Но вы же были в Ханты-Мансийске?

— Я был в Ханты-Мансийске, но мне никто не звонил, и около человека, которому позвонили, я не стоял. Поэтому, если найдется человек, которому позвонили и который будет готов рассказать о том, кто ему позвонил и что сказал, это было бы очень здорово. Мне кажется, что никаких последствий бы это не вызвало. Сейчас все-таки немножко другие времена, я надеюсь.

— Ну а есть какие-то косвенные признаки того, что если бы не было никаких сверху указаний, то вам бы дали главный приз?

— Мне бы очень хотелось, чтобы на подобные вопросы отвечали организаторы и жюри. За принятые решения отвечают те, кто их принимает. Другое дело, что какие-то косвенные признаки действительно были. Я ведь с журналистами общаюсь как с бывшими коллегами, а не только как человек, который выдает порциями интервью. И поэтому я знаю, что кто-то из них испугался какого-то шевеления, слухов, ажитации вокруг фильма и сам снял свой материал, но было как минимум три-четыре случая, когда материал снимала редакция.

— В каких изданиях? Можете сказать?

— Я знаю, что это, как правило, издания, относящиеся к государственным или аффилированные с государством, — таких проблем в СМИ, которые называются либеральными, не было.

Со мной пока была только одна странная история: меня через «Новую газету» нашел человек, который представился президентом фонда, который помогает беспризорным детям. Он очень активно стремился к встрече, говорил, что будет спонсировать мой следующий фильм, если он будет о беспризорных. Мы с ним встретились, и мне это очень напомнило конспиративную квартиру. Ни мой предыдущий фильм, ни мой следующий фильм человека не интересовали. Мы разговаривали о разных вещах, в том числе о политике, причем больше говорил он, задавая точечные вопросы. Потом он показал визитку совсем другого фонда или общества, которое связано уже с антитеррором, а не с беспризорными; надавал папок, где были какие-то выдержки из статей или из предвыборных речей, но не было никаких документов. И я понял, что там нет ни одного реального дела в помощь беспризорным детям, а есть лишь какая-то имитация деятельности. Я не берусь описывать весь его поток сознания, но конец беседы был очень примечательным и укрепил меня в убеждении, что я был на конспиративной квартире и общался с сотрудником органов. Он сказал: «Ты знаешь, у меня у Обамы есть человек по культуре, и там вопрос решается очень просто. Он мне говорил: у нас социалистическое государство, пойми, звонишь в Рокфеллер-фонд, и всё — они выдают. Нам главное прийти и вовремя встать с протянутой рукой. Понимаешь, Америка нам поможет. А вообще, если хочешь, я тебе визу сделаю. Очень удобно: на такси раз в аэропорт — и улетел. Подумай!» По-моему, это было то, что называется «пробивон». Я просто не знаю, как на это реагировать. Вообще, это было похоже на комедию, конечно.

— Диктофон не взяли с собой?

— К сожалению, не было диктофона, поэтому, как говорит мой товарищ, «всё на сетчатке», и нет смысла называть имя, адрес и так далее. Возможно, это был просто аферист. Первые полчаса разговора я думал, что человек нездоров. Потом подумал, что аферист. И только в конце, благодаря этим фразам, которые я знал из литературы 70—80-х годов, я решил, что он все-таки не аферист и не больной. Вот это все, что со мной лично происходит. Собственно, не происходит ничего. Видимо, мы как-то привлекли к себе внимание контролирующих органов, но мне все равно кажется, что это какая-то частная инициатива: настолько все по-дурацки выглядит. Поэтому говорить о давлении очень сложно. Наиболее достоверная история — это история журналистов, история цензуры и самоцензуры.

Когда я общался с журналистами после Ханты-Мансийска, я говорил: знаете, есть мнение, что нашим фильмом недовольны, так что вы еще раз спросите у руководства. С одной моей знакомой журналисткой мы договорились делать интервью еще до Ханты-Мансийска. Приехали в Москву, она говорит: ты готов? Я говорю, готов, но ты проконсультируйся еще раз, все изменилось в последние три дня — ты когда одобрение получала? Она говорит, неделю назад. Потом она перезванивает на следующий день и говорит: ты прав, у нас история отменяется.

— Предположим, что проката не будет. Тогда какими будут ваши действия? Есть ли план «Б»?

— Вы знаете, тут план «Б» очень легко определяется в один вечер. Если гипотетически допустить такой вариант, понятно, что фильм все равно должен быть распространен. Понятно, что никакой коммерции в этом быть не может, а публичность быть может. Единственное, почему хочется выйти в легальный коммерческий прокат, помимо желания отбить денег, потому что кино сделано на кинопленку и просмотр в кинозале — это более эмоционально насыщенная история, чем просмотр в маленьком окошечке монитора. Но в любом случае фильм будет доступен. В конце концов, есть интернет.

— То, что фильма сейчас нет в торрентах, — это в основном ваша заслуга? Или это внутренняя самоцензура интернета?

— Я думаю, что это правильная самоцензура некоторых людей, у которых есть диски. Они понимают, что мы вложили деньги, нам хочется их вернуть хотя бы, и они придерживают фильм, потому что понятно, что если он сейчас появится в торрентах, а потом нам дадут прокатное удостоверение и мы выйдем, то зрителей будет существенно меньше. А мы не выкладываем его до тех пор, пока не будет ясна прокатная судьба фильма и определена его прокатная стратегия — в зависимости от тех ограничений, которые будут в прокатном удостоверении. А они должны быть, потому что фильм нельзя показывать десятилетним подросткам, мата просто много.

— Можно запикать.

— Это весь фильм будет запикан практически.

— Как вы думаете, что в фильме вызвало такую резкую реакцию властей? Те, кто видел фильм, выдвигают разные версии: у одних версия такая, что это то, что скинхедам предлагают сотрудничество с властями. Еще есть версия про портрет: там есть портрет Гитлера, который переворачивают, и он становится портретом Путина.

— История про портрет абсолютно оправдана сюжетно. Банда скинхедов тренируется в подвале, у них есть их символ, их вождь — это Гитлер. В тот момент, когда к ним приходит участковый, герой переворачивает портрет для конспирации — и там на обратной стороне Путин. Конечно, тот человек, который захочет в этом что-то увидеть, — что-то увидит. Но это как раз история заранее сформированной оценки, а мы ничего такого в это не вкладывали.
Для меня-то самая жесткая история — это наши соотечественники, которые говорят: «Россия для русских». Если бы я был чиновником, который волновался за стабильность общества и радел об охране конституционного строя, я бы эту историю максимально открыл. Потому что главная опасность для конституционного строя — не в фильме, а в этих людях, которые реально ходят по улице. Им надо что-то объяснять, им надо подавать пример — это если вести смелую политику. Если вести трусливую политику, лучше сделать вид, что мы этих людей не видели. Можно говорить красивые слова и от этих людей отгораживаться высокими заборами с охраной, машинами с мигалками. Мне кажется, вот это самая волнующая история должна быть, а не переворачивающиеся портреты.

Мало того, когда мы искали партнеров, чтобы доделать фильм, потому что у нас денег уже не было и не было возможностей, нашлось несколько человек, которые готовы были взяться, но предлагали вырезать то и это, заранее предполагая логику неких высших структур. Они просили вырезать как раз портрет и сцену с Мерзликиным — то, о чем вы говорите, что мне опять же странно. В переговорах с нашими сегодняшними партнерами они не просили ничего вырезать. Речь шла о том, как быть воспринятыми максимально однозначно с человеческой, гражданской позиции. Возникла история вот с этим поминальным списком в конце, и я очень благодарен, что идея о том, что что-то должно быть еще, была от них. Я придумал, что это должен быть список жертв, но каких жертв, точно еще не придумал — может быть, Вторая мировая война. И потом мы вместе определили, что это должны быть жертвы наших русских скинхедов, потому что именно о них идет речь в фильме…

— Вы данные за год взяли?

— Мы взяли данные за год, смешали два списка — Московского бюро по правам человека и центра «Сова», потому что официальной открытой статистики на эту тему нет. И это была правильная дискуссия, которая привела к правильному решению. Вторая дискуссия с нашими продюсерами возникла как раз по поводу опросов на улице. Нам говорили: ребята, давайте попробуем сделать чуть больше мнений нормальных людей, на что мы уперлись и сказали: нет, соотношение должно быть таким, какое у нас было на съемках. Некоторые люди, которые говорили нормальные вещи, но узнавали в Пете Федорове актера, просто разрушали жанр. Вот тут мы отстаивали свою позицию и нашли понимание. Это был разговор с вменяемыми интеллигентными людьми, с нормальной гражданской позицией. У всех нас не было задачи ни засовывать фигу в карман, ни пытаться понять, не выглядывает ли откуда-нибудь эта фига. Речь шла о восприятии фильма зрителем, а не чиновником, который что-то может запретить или разрешить.

— Значит, вы, когда снимали это кино, на открытую конфронтацию с властью не шли?

— Нет, совершенно. Зачем уходить в подполье, если фильм — это публичное высказывание, по своей сути рассчитанное на широкую аудиторию? Мы готовы были пойти на конфронтацию с умеренными националистами, которые существуют в публичном поле и считают, что идея нации выше идеи человека. А с властью наоборот. Либо идти отдельно: вот вы — вот мы. Либо если бы нас захотели в правильном ключе использовать, как-то включить наше кино в антиксенофобскую пропаганду. Конечно, мы были бы за. Но таких предложений, насколько я знаю, не поступало.

— Если ваши противники во власти добьются запрета фильма, кто окажется в проигрыше — вы или они?

— Мне кажется, все общество проиграет, если наш фильм не выйдет в прокат. Хотя бы потому, что победит позиция закрытости и это будет очередной прецедент, по образцу которого будет строиться политика в дальнейшем. Мне кажется, что общество надо провоцировать к дискуссии, чтобы люди в общественном транспорте, кафе, на работе обсуждали те проблемы, которые их волнуют, и искали таким образом решения. Я неоднократно видел, как в диалоге непоколебимые люди начинали сомневаться в собственной позиции. Я недавно общался с представителем правоохранительных органов. Он говорил мне, что сейчас милиция не защищает граждан, потому что все куплено и вот бы сейчас Сталина — все было бы хорошо. Я попробовал вступить в диалог. Я сказал: ну как же так, Сталин-то тоже не выход, у меня дед делал атомную бомбу, работал на благо родины, ученый, а его за это потом на поселение, в Норильск. Это как, нормально? И человек задумался, я это видел у него по глазам. Почти в каждой семье можно найти жертв и гитлеровского террора, и сталинского террора. Если говорить о той же ксенофобии, у каждого найдется товарищ, друг и член семьи, которого могут повесить, если нацисты придут к власти, или зарезать на улице.

Мне приятно, что журналисты, которые раньше занимались чистым искусством, вынуждены говорить о политике благодаря нашему фильму. Поэтому отчасти факт дискуссии я считаю состоявшимся. Свежий пример. Я был на «Радио 7», которое скорее развлекательного формата, и уж точно развлекательного формата программа, в которой я был, — «Семь премьер». И вдруг в эту программу начинают звонить люди, которые в достаточно жесткой форме говорят о фильме, о лозунге «Россия для русских»… Я думаю, что ведущие были в шоке от той аудитории, которая их слушает. Они-то думали, что все такие белые и пушистые, но оказалось, что очень большая часть аудитории считает, что ксенофобия — это не стыдно. Журналисты, по-моему, не готовы к формату такой дискуссии, и они получили новый опыт, начали понимать, для кого работают. А для меня это был еще один повод сказать, что те, кто открыто заявляет о своей ксенофобии, это достаточно странные люди. Потому что, наверное, они не стали бы в прямом эфире говорить о том, что у них лобковые вши или глисты. Надо сформировать такое отношение в обществе к проблеме ксенофобии, что говорить о том, что ты кого-то не любишь по какому-то признаку — не важно, это гей, инвалид или таджик, — было бы неприлично просто. И так как политика прорывается и в культурный формат, и в научный и политизируются все члены общества, это очень здорово. Потому что именно так гражданское общество, наверное, и сформируется. Если наш фильм заставит говорить о политике тех людей, которые о ней не говорили, это уже можно поставить себе в заслугу — или фильму. Он уже отдельно от нас существует.

{-page-}

Постскриптум от Павла Бардина
Во-первых, спасибо огромное Валерию Кичину и Светлане Рейтер. Не потому, что они защищают наше кино. Потому, что без оглядки на последствия раскрыли чьи-то некрасивые игры. На что другие участники этих игр по тем или иным причинам не отважились.

Я знаю, что происходило на фестивале в Ханты-Мансийске, но не хотел говорить об этом, поскольку мог подставить одних людей и опорочить честное имя других. Из уважения к смелости Валерия Кичина я считаю своим долгом добавить к его рассказу несколько подробностей. Тем более что Валерий апеллирует в своем интервью ко мне.

До последнего дня мы с Петром точно не знали, летим ли на фестиваль: была попытка снять фильм с конкурса. Причина, по мнению тех, кто выдвинул такое предложение, — фильм просто «слабый».

В ночь накануне показа уже в Ханты-Мансийске нам сказали, что показа не будет, и мы засобирались домой. Насколько я знаю, формулировка изменилась: фильм из «слабого» стал «провокационным». И давление усилилось. Но фестиваль в лице очень уважаемых мною людей отстоял свою позицию.

Вечером, за день до закрытия фестиваля, я узнал историю с призами, о которой в своем интервью говорит Валерий.

Мне жаль, что как аргумент для жюри использовалась формулировка «не надо ломать хребет молодому режиссеру». Это не делает чести тому, кто ее придумал, — я сам в ответе за свой хребет.

Очень здорово, что вся эта история произошла и стала достоянием гласности (хотя бы частично). Не боюсь повторить слова благодарности в адрес Валерия и Светланы, поскольку именно такие люди, как они, могут упразднить в нашей стране телефонное право. Все подобные звонки «сверху» рассчитаны на то, что свяжут участников разговора круговой порукой и заговором молчания.

Еще раз благодарю всех, кто отстаивал право на собственное мнение и сохранил лицо в очень неприятной и сложной ситуации.

Информация, которой обладаю я, из многих источников. Я уверен в ее достоверности. Но фамилии, даты и цитаты — факты, которые надо получать из первых рук. Поэтому было бы странно именно мне называть фамилию звонившего и пытаться процитировать то, что я не слышал собственными ушами. Тем более что в блогах уже все написано.

Павел Бардин


Еще по теме:
Светлана Рейтер. История одного интервью, 19.03.2009
Я — русский националист. Монолог двадцатилетнего члена националистической организации, 19.03.2009
Марина Потапова, Игорь Лисник. Кино про скинов, 16.02.2009