— Когда вы, как говорится, «проснулись знаменитым»?

— Я не могу сказать, что я в какой-то момент проснулся знаменитым. Знаменитым я был только во сне. Мне снилось, что звонит телефон, и мне говорят со ставропольским говором: «Это Михал Сергеич Горбачев. Гарри Яклич, поздравляю, вы получили Золотую пальмовую ветвь, вы живете в какой квартире?» Я говорю: «В простой, двухкомнатной квартире». Он: «Мы предоставим вам более просторную жилплощадь». Я все ждал, когда же это случится. Но он звонил мне только ночью — во сне. Днем так ни разу и не позвонил.

— Нет, но сегодня-то вы знамениты все же? Журналисты, камеры, народная любовь. Известность приходила плавно?

— Да, плавно. Но я ощущал ее даже не в том, что ко мне стал расти интерес журналистов, а в том, что стало нарастать неприятие коллектива. Вот это ощущалось.

Это произошло, когда я немного поднял планку. И скорее всего, это произошло после моего перехода в кукольное объединение. Когда я придумал «Конфликт». Мне казалось, что я вильну один раз налево и вернусь снова — в рисованную <анимацию>. Но мне так понравилось работать с объемом, что я, не любя кукольную мультипликацию, придумывал любые выверты, чтобы снимать ее, не снимая куклы. От этого шли «Тяп-ляп, маляры», «Брэк!», «Брак», «Выкрутасы». И тогда же начался международный эффект, фильмы пошли на фестивали, стали получать призы. А потом, в 1988 году — Золотая пальмовая ветвь за «Выкрутасы». И я поцеловал на сцене руку Клаудии Кардинале. И председателем жюри был Этторе Скола, чьим «Балом» я был очарован… Сильное впечатление.

И еще одно — 1991 год, международный фестиваль Аннеси, и «Серый волк энд Красная шапочка». Вот там я почувствовал, да, это слава. Фильм шел в 11:00, в 16:00 и в 19:00. Я должен был представить его на двух последних сеансах. На сцену я пробраться не смог, потому что пришли те, кто был в 11:00 — ну, и те, кто должен был прийти в 16:00. И зал был битком. Меня выхватили прожектором из толпы, я, не выходя на сцену, покланялся. Начался фильм — и я не ожидал такой реакции. Зал просто визжал. В конце фестиваля, когда я собрал урожай из всех возможных высших призов… Да, это было мощно.

Фильм Гарри Бардина «Серый волк энд Красная шапочка»


— Когда произошел первый выезд за границу и какие были впечатления?

— Первые блины были комом. Первый раз я был просто гостем фестиваля в Загребе — фильма не было — 1977 год. Следующий выезд за границу был уже с фильмом. Торонто, Канада, 1984-й год, фильм «Конфликт» — и там была какая-то неурядица. Мой фильм вынули из конкурса, и я ходил за Хитруком, как хвостик, потому что английского вообще в ту пору не знал, и все решили, что я КГБшник. Потом — опять неприятность, в 1987-м году я был в Аннеси с фильмом «Банкет». И вдруг уже там на фестивале наш представитель вынимает «Банкет» из конкурса, потому что он как бы порочит советский народ. Вроде как он о том, что русские — пьяницы. Хотя фильм, конечно, не об этом. Так что первые выезды за границу проходили не очень приятно.

— Но, наверное, потом было много приятных впечатлений тоже… Какой город понравился больше всего?

— Рио-де-Жанейро. Это люди — потрясающие. Я нигде ничего похожего не видел — по открытости, по нежности в отношениях, по веселости, по музыкальности, по пластике.

Ну и, конечно, первая любовь — это Париж. Вторая — Нью-Йорк. И еще Лондон. Лондон — это было для меня поразительно. Я ходил с фотоаппаратом и не знал, на какой остановиться композиции. Потому что этот подъезд очень хорошо корреспондирует с соседним окном. И тут хорошо, и вправо сдвигаешь — тоже отлично. И все закомпоновано так, что нашей Москве и не снилось. Ощущение, будто какой-то очень мудрый человек проектировал все это, думал о плане застройки. Там все подчинено здравому смыслу и эстетике. Очень красивый город.

— Как вы сказали, вы одновременно стали режиссером и отцом. Уже понятно, каково вам было чувствовать себя мультипликатором. А каково было чувствовать себя отцом?

— Как вам сказать — первые шесть месяцев я ребенка чуть ли не грудью кормил. Я умел все. Пеленал, гулял, даже не запускался с новой картиной первое время. Потом, когда в 1977 году ему было уже два, а я оказался в Югославии… Я никогда никому не завидовал, а тут была у меня черная зависть. Я смотрел на эти магазины для малышей и понимал, что родительство может быть не в тягость, а в радость. Что может быть ситуация, когда все, связанное с обслуживанием ребенка, происходит легко. И вот там мне было очень обидно за нас. Я знаю, что многие от супермаркетов падали падают в обморок — такого у меня не было. Но вот эта ситуация, когда чувство собственного достоинства нигде не попирается — это моя мечта. Для нас неосуществимая.

И потом тоже во время поездок за границу все это очень чувствовалось. Когда у нас были «карточки покупателей», и в магазинах — ничего, кроме майонеза и горчицы. И ты во всех этих поездках тихо по-воровски прячешь в карман маленькие желе, и они потом гремят в чемодане… Это все было очень унизительно.

Помню, как я приехал в Брюссель: спускаюсь к завтраку и вижу это мракобесие из двадцати пяти сортов колбас… Я выпил кофе и ушел — просто смотреть на это не мог.

— Как вам кажется, что-нибудь становится лучше?

— По-моему, один хрен. Я когда-то уже говорил. Мы ищем национальную идею, а она у нас под ногами. Это чувство собственного достоинства, которого у нас никогда не было. А надо, чтобы нас оно никогда не покидало — от роддома, где акушерки любят рожениц. И так по всей жизни вплоть до кладбища с остановками в туалетах, магазинах, больницах, школах, детских садах. Чтобы учителя любили учеников, врачи любили больных, нянечки в детских садах любили детей. У нас же этого нет! Чтобы милиция охраняла меня, заботилась обо мне…

— У вас уже с 1980-х идут фильмы с гражданской позицией. Когда вы почувствовали, что «обязаны быть гражданином»?

— Не знаю когда. Оно сидит во мне и сидит. И так же по наследству перешло к моему сыну, который журналист по первому образованию, а по второму — режиссер. И он режиссер с социальным уклоном и от этого отрешиться он уже не может.

— А как вам запомнились события 1991 и 1993 годов?

— В 1991 году мы были в Болшево (там находится Дом творчества — OS), и 19 августа, когда все это произошло, мы вернулись в Москву. Я ехал, и слезы застилали глаза, потому что Москва в кольце танков… Я считал, что это моя Москва, а они мне доказывали, что нет, это их Москва. И дальше — произошла непонятная для меня аберрация, когда бывшие преступники, по чьей вине погибли три мальчика (о которых все забыли), стали вдруг выглядеть прекрасно. Они петушатся. Они говорят, что если бы им дали тогда победить, то не было бы сегодняшнего бардака.

И потом — 1993 год. То, что называют революционным брожением, а по мне так это «бунт черни» — так бы Пушкин это назвал. Как можно называть революционерами несущуюся по Садовому пьяную орду с заточками? Или тех, кто с матом-перематом шел на штурм «Останкина»? Это просто бандиты. Но те, кто был там, они сегодня считают себя героями.

Ведь то, что отстояли — потом оно без танков, без штурма вползло в «Останкино», постепенно, по-тихому, кгбшно…

— Как вы относитесь к политике 2000-х?

— Очень плохо… Очень плохо!

Потому что держат нас за быдло. Нас лишили права участвовать в управлении государством. Эти все новоязы типа «суверенной демократии» — я этого не понимаю. Никогда мы не жили при нормальном демократическом устройстве. При Ельцине было интересное телевидение, были интересные газеты. Сейчас можно читать «Новую» и The New Times. Они соответствуют моим представлениям о положении вещей. А остальное куплено-перекуплено. Это меня оскорбляет как гражданина.

Я как-то давал комментарий — по поводу ситуации сегодняшней, и я сказал, что мы со страной идем в разные стороны. Мы не пересекаемся. Я живу какой-то своей жизнью, к сожалению.

А были времена, когда я выходил на эти демократические митинги, и для меня это было не то, что я в стаде. Я был среди нарождающегося гражданского общества. Например, когда мы требовали отмену шестой статьи конституции — о руководящей роли коммунистической партии. И это было счастье, когда закончилось это оболванивание, этот идиотизм, эти требования, чтобы режиссеры ходили в университет Марксизма и Ленинизма.

— Вы часто сталкивались с цензурой?

— Сталкивался, как все. В те времена нужно было пробивать сценарий. Но я пробивал. Трудно было с «Тяп-ляп, маляры». Клали на полку «Конфликт» — считалось, что я снял его вопреки ленинским установкам. Все это было.

Сейчас другие сложности — денежные, финансовые. Но и цензура, как оказалось, тоже есть. То, что происходило с моим сыном, с его фильмом «Россия-88», неправильно оцененным властью. Его затоптали вместо того, чтобы сказать спасибо. Это уже более изощренная цензура. Когда сняли фильм с фестиваля — так было с его новым фильмом «Гоп-стоп».

— Тяжело далось создание собственной студии?

— Да, тяжело. Но что-то давало мне основание думать, что смогу. И да, смог. Другое дело, что не все у нас слава богу. Вот я год не платил зарплату сотрудникам. Такого у меня за двадцать лет не было. Я думал, что сниму полнометражный фильм («Гадкий утенок» — OS), и заплачу нормальные деньги. Но я забыл, в какой стране живу. Фирма, которая взялась прокатывать, мало того, что не доплатила, но еще и скрылась. Она переоформилась в другую фирму и исчезла с концами. И где копии фильма — а их 117, то есть огромные деньги… Теперь я не могу их найти.

Трейлер фильма «Гадкий утенок»


— Вы упоминали, что начинаете новый проект — что это?

— Технологию раскрывать не буду, но скажу, что это музыкальный фильм. Двадцатиминутный. Он будет называться «Три мелодии» — и будет состоять из трех философских притч. Запустился вот, кропаю раскадровку, слушаю музыку.

— Сил по-прежнему много?

— После того, как я закончил «Гадкого утенка», у меня было ощущение, что я выпотрошен абсолютно, что я на нуле. Так каждый раз. Каждый раз боюсь, что это все. А потом что-то забрезжит, и еще что-то, и начинается варево. Но это не скороварка, а потихоньку что-то вызревает. Сначала я бегу от белого листа, а потом, когда все вызревает, я пишу уже сценарий без помарок, я уже все вижу и слышу, как это будет. И это уже избавление от депрессии.

— Не хотите попробовать сделать что-нибудь в новых цифровых технологиях?

— Пока у меня потребности в этом нет. Думаю, на мой век ручной работы хватит. Тому, что сделано руками, я доверяю. Мы делаем настоящую фактуру, а в компьютере делают подобие нашей фактуры, подделку. Это не значит, что нельзя делать цифровые фильмы талантливо. Просто рукотворным я больше верю.