Андрей Хржановский: «Хочется делать волшебное кино»

Режиссер, придумавший свой собственный кинематограф — уникальный сплав анимации, поэзии, хроники и вымысла, — поговорил с МИХАИЛОМ МЕЙЛАХОМ

Имена:  Андрей Хржановский

На только что закончившемся фестивале в Роттердаме прошла мировая премьера фильма Андрея Хржановского «Полторы комнаты, или Сентиментальное путешествие на родину». Режиссер работал над ним около восьми лет, и получился настоящий opus magnum. Отчасти «Полторы комнаты» похожи на классический цикл Хржановского по рисункам и стихам Пушкина, но техника здесь неизмеримо сложнее. Постановочные сцены перебиваются документальными врезками, те — мультипликационными эпизодами, причем каждый нарисован в своей манере. По серому питерскому небу летают нарисованные коты, по пустой нью-йоркской квартире расхаживают нарисованные вороны, а единый тон этому сюрреалистическому повествованию задают строчки и рисунки Бродского.

«Полторы комнаты» — фантазия по мотивам классической литературной истории о том путешествии, которое Иосиф Бродский мог бы совершить на родину. Да, он не хотел возвращаться, но не раз играл с мыслью о том, как мог бы приехать в Петербург анонимно и пройтись по родным улицам неузнанным. Это еще и путешествие в прошлое, причем воспоминания поэта мешаются с воспоминаниями режиссера, и получается очень личная история — образная, как полузабытый сон, изобилующая повторами, как интимный дневник. В фильме есть целых три Бродских: молодого играет Артем Смола, пожилого — Григорий Дитятковский, а мальчика — Евгений Огаджанян. В странствиях поэта сопровождает кот, как в свое время по пятам за Пушкиным ходил черт. А одиночество в эмиграции с ним разделяют две вороны — в них, по мысли режиссера, переселились души родителей Бродского, которых сыграли Алиса Фрейндлих и Сергей Юрский.

Поэтические строчки и визуальный ряд создают странный, утонченный контрапункт, за развитием тем — исторических, литературных, живописных — можно следить бесконечно, для этого мало и 130 минут. Тем более что Хржановский создает такие волшебные мини-истории, как путешествие маленького Иосифа по знаменитой Книге о вкусной и здоровой пище, экскурсию по ожившим страницам которой ему устраивает сам Сталин в поварском колпаке.

«Полторы комнаты» — кино ручной работы; оно сделано настолько интеллигентно и тщательно, что совершенно не вписывается в современный кинопроцесс. Это очень хрупкий фильм, полный сугубо личных материй и беззащитный перед упреками. В вину ему можно поставить и упрощение житейско-политических коллизий, и растянутость, и литературность. Но на самом деле это чистая кинопоэзия — бескорыстная, прекрасная, архаичная, глуповатая. Поэзия, совершенно непредставимая в наше время рейтингов и кассовых рекордов.


— Если позволите, хочу сначала спросить о вашей семье, о вашем отце и о его окружении, оказавшем на вас влияние…

— Отец мой попал в Петербург, когда ему было лет 17—18. Родился он в Казани, а детство провел главным образом в Иркутске, куда был сослан мой дед, отправившийся туда вслед за прадедом или прапрадедом, высланным из Польши после восстания 1861 года. Двигаясь с семьей с запада на восток, отец вместе с малолетним братом и сестрой оказался в Иркутске. Там же он познакомился со своей будущей женой — моей матерью. В молодые годы они проделали обратный путь вслед за мамиными братьями, которые почти все учились в Петербурге. Один из них — Павел Берлинский — учился в консерватории, где окончил несколько факультетов: композиторский, дирижерский и фортепианный. Человек и музыкант он был замечательный, скромности — высочайшей. Даже ректор консерватории Глазунов лично ходатайствовал перед Луначарским, чтобы такого уникально одаренного студента отправили на стажировку в Париж. Вместо того чтобы воспользоваться этой рекомендацией, мой дядюшка решил уехать на родину. Он был иркутянином, но решил поехать к полюбившимся ему соседям-бурятам, в Улан-Удэ. Он стал автором первой бурятской оперы, которая называлась «Баир».

Отец учился в Иркутске в художественной школе у Ивана Лавровича Копылова. Школа — очень известная, давшая немало талантливых выпускников. Я надеюсь, что все-таки когда-нибудь состоится выставка отца в Русском музее и Музее изобразительных искусств имени Пушкина, с каталогом. Об отце есть работы питерских и московских искусствоведов — именно из них я узнал о том, сколь замечателен был первый учитель отца, и вообще — какой плодотворной оказалась иркутская ветвь художественного образования.

— А я, лишь находясь в Японии, узнал, что существовала целая ветвь русского дальневосточного авангарда.

— С этой прекрасной подготовкой у замечательного педагога отец и оказался в Петербурге. Надо сказать, Бог его наградил фантастическими способностями, которыми он распорядился довольно оригинальным образом. Скажем, у него был абсолютный слух, и, когда мамин брат, учась на последних курсах консерватории, готовил сложные программы, мой отец стоял у него за спиной и просто слушал. Когда рояль освобождался, отец садился за него и начинал играть только что услышанные Кампанеллу или Аппассионату — очень сложные вещи. И это — не будучи музыкантом и не зная нот.

Отец предлагал мне воспроизводить по партиям Пятую симфонию Бетховена или Концерт Мендельсона: «Ты поешь партию скрипки, а я — валторн, или, если хочешь, ты — валторн, а я — скрипки». Но у меня со слухом дела обстояли гораздо хуже, чем у отца. Я думаю, эта его способность несомненно ему пригодилась, когда он в конце жизни вернулся к живописи, он ассоциативно строил свои композиции по модели музыкальной формы, средствами живописи писал инвенции, фуги. У него есть фуга, посвященная Глену Гульду, «Инвенция в синих тонах», «Вариации на тему треугольника» и тому подобные вещи.

— Такое направление в искусстве двадцатого века существует. Вспомним Чюрлениса, Шаршуна…


— Да и Скрябина тогда уж не худо вспомнить…
Еще отец обладал необыкновенным даром имитатора. Он мог подражать не только звучанию музыкальных инструментов и голосам людей (кстати, именно этим он увлекался меньше), но и голосам птиц, животных, вообще любым звукам: паровоза, пилы, всего, что может звучать. И, видя столь необыкновенное дарование отца, его без начального музыкального образования приняли в Петербургскую консерваторию. Была единственная вакансия в классе гобоя, в этот класс его и приняли. Преподаватели, проходя по коридору, часто удивлялись, слыша из-за двери виртуозное исполнение, но войдя, убеждались, что все это отец делает на губах, своим голосом, не беря в руки инструмента, и так он «играл» сложнейшие пьесы… Впоследствии, когда отец стал работать на эстраде, ему все это пригодилось. Он был в числе организаторов первого российского джаз-гола — это небольшой ансамбль, где исполнители берут на себя функции джазовых инструментов.