Кирилл Серебренников: «Я не хочу больше говорить о России!»

Автор «Изображая жертву» и «Юрьева дня» поспорил с корреспондентом OPENSPACE.RU ЕЛЕНОЙ КУТЛОВСКОЙ о судьбах страны

Имена:  Кирилл Серебренников

Новый фильм Кирилла Серебренникова «Юрьев день» вызвал громкий скандал, расколов общественность пополам. Кто бранит режиссера за чернуху — маленький русский городок, где происходит действие его фильма, населен сплошь алкоголиками и бандитами. Кто, наоборот, усмотрел в «Юрьеве дне» кондовое славянофильство — приключения героини Ксении Раппопорт, очевидно, похожи на хождение Богородицы по мукам, а религиозные ассоциации так и бросаются в глаза.

В своем интервью для OPENSPACE.RU Серебренников рассказал, что он на самом деле думает о России. Это особенно интересно, потому что режиссер не сидит в своей башне из слоновой кости, а ведет активную общественную деятельность. Например, он участвовал в «Форуме 22», проводившемся под эгидой партии «Единая Россия», и пригласил туда множество своих друзей и знакомых. Так что его мысли — это не просто частное мнение, а четкая политическая позиция.





Читайте далее: расшифровка интервью с Кириллом Серебренниковым

{-page-}



— После просмотра «Юрьева дня» у меня сложилось впечатление, что Арабов писал сценарий по мотивам гоголевского «Ревизора», а ты снимал фильм по мотивам чеховской «Палаты №6»...

— Извини, что перебиваю. Все ровным счетом наоборот! Мы работали все вместе, слаженно, осознанно, и то, что ты описала — «один в лес, другой по дрова», — это чушь!
Вообще, этот сценарий, этот фильм, наверное, для меня поворотный. После «Изображая жертву» все ждали «Изображая жертву-2». Но все меняется, и мне нравится меняться.

— Но в обоих фильмах центральная мысль одинакова: все-таки ужасная у нас страна…

— Я не понимаю, почему страна ужасная? Почему?! Если ты считаешь, что твоя страна ужасна, уезжай! Эмигрируй! Не понимаю, зачем столько недовольных живут в России?

— Стоп. Давай вернемся к тому, о чем твой фильм.

— Фильм — это зеркало, и ты в него смотришься и видишь в нем то, что есть ты.

— А что видишь ты?

— Давай я не буду рассказывать, что я вижу, глядя свое собственное кино. Я вижу несовершенство, несовершенство и еще раз несовершенство. И то же самое я вижу, глядя любой свой спектакль.

— На днях я вычитала у одного блогера фразу: «Если тебя не так поняли — ты соврал». Когда художник уверяет, что его не поняли, недооценили и так далее, может быть, он действительно соврал?

— Мне кажется, что эта фраза скорее говорит о том, что в интернете существует масса проблем. И вот одна из них: любой человек может написать любую глупость.
Сплошь да рядом мы видим ситуацию: человек не врал и не собирался, но его не так поняли. Причин миллион. Будда придет и начнет извергать тонны мудрости, а у нас в руках останутся лишь маленькие капли от этих волн. Почему мы сохранили только капли? Потому что не смогли понять, не умеем слушать, не хотим чувствовать, он на нас проливает гекалитры, а у нас в руках-то наперстки…

Вообще, блогер и его живой дневник — невероятный феномен. Они делают мнение легкодоступным, легкопубликуемым. А все опубликованное приобретает дополнительный смысл, дополнительный вес. И все же не стоит забывать: это мнение некоего частного человека, и оно может быть дурацким.

— Но и твое мнение — это мнение частного человека…

— Абсолютно верно. И оно может быть дурацким и неправильным! И вообще, я постоянно подчеркиваю, что все, что я делаю и говорю, исключительно частное мнение. За мной нет никакого государственного театра, завода, никакого стационарного коллектива, от лица которого я выступаю. Я частное лицо. И если я кому-то интересен — приятно, не интересен — не страшно.

— Как-то мы с тобой говорили, что ты пытаешься быть свободным. Но только на территории искусства.

— Да, вопрос свободы — это очень важно для меня. Пусть я буду говорить трюизмы, но свобода — это ощущение другого. Может даже, это самоощущение по отношению к другому. Свобода — это желание и намерение никому не причинить зло. И построение такого мира, где я не ущемляю других, но не ущемляю и себя.

— Последнее совершенно невозможно. Особенно в творчестве, где «эго» каждого безгранично.

— Наоборот! В творчестве можно все!

— Но как только ты начинаешь думать о других, ты делаешь несвободным себя. «Другие» ведь всегда ограничивают «тебя»?

— У меня свое место, своя плоскость, и я туда других приглашаю посмотреть на то, что я делаю. И я хочу в творчестве, в этой своей плоскости, обрести полную и окончательную свободу…
Я не знаю, что это такое. Может быть, растворение в окружающем мире, нирвана. Может быть, просветление.

— Или смерть…

— А что такое смерть? Почему ты говоришь о смерти?

— Что такое смерть? Остановка во времени, просветление, растворение, нирвана…

— А может быть, начало новой жизни? Я отношусь к этому так. В буддизме есть специальные практики, техники, которые готовят человека к смерти. Кстати, искусство — тоже некая такая техника, выработанная цивилизацией. Техника, связанная с прорывом в другую реальность. Не важно в какую — философскую, психическую… Все, что связано с искусством и с его «прорывами», мало изучено. Поэтому я верю в возможность построения на территории искусства чего угодно. В том числе и свободы.

— Это утопия. Или ты строишь Вавилонскую башню.

— Да, вообще мне кажется, что искусство — это история построения Вавилонской башни. Мы строим нечто амбициозное, но это «нечто» принципиально негармонизируемо, то есть в самом проекте башни нет запаса прочности, который мог бы привести к ее окончательному построению. В итоге она постоянно рушится…

— И стать свободным не удается.

— До какого-то момента удается. Кто-то выше эту башню строит, кто-то ниже. Интересно, но в новое и новейшее время все идеальное или совершенное вызывает в человеке желание разбить его, разрушить. Самая распространенная и легкая форма такого желания найти трещину в совершенстве, узреть ну какую-то выщерблину. Другое проявление этой фобии — отказ человечества создавать произведения, которые можно назвать совершенными. Поиск и путь к гармонии, который всегда существовал в высоких образцах эпохи Возрождения, сегодня утрачен, невозможен. У нас рисуют стены с разводами, и это нам нравится. Нас интересует фактура «неидеальная», зеркало с потрескавшейся амальгамой — вот что мы называем «красивым». И эта зачарованность тлением, зачарованность смертью уже мешает человеку, ее надо изживать. Начало «тленной» красоте положил романтизм, когда интеллектуалы, люди с художественным воображением увидели руины и ощутили их не как разрушившиеся дома, а как повод для поэтического творчества. Образ руин стал гулять (смеется) и привел к возникновению декаданса, и пошло-поехало...

— И с возникновением декаданса человечество возлюбило слово «кризис», о котором стали много говорить, думать и писать, иногда с маниакальным наслаждением. Кризис в эпоху модерна и постмодерна превратился в культовое явление. И бесспорно им долгое время могли «баловаться» только люди просвещенные…

— И разговоры о кризисе — тоже зачарованность руиной. Надо бы как-то перешагнуть через этот рудимент и все-таки перейти к поиску идеала. Мне кажется, что человечество, ищущее что-то идеальное, начнет выздоравливать. У нас наконец-то начнет отмирать инстинкт ломать, крушить и так далее. Думаю, технический прогресс — это и есть поиск идеала.

— Ты за эксперименты с адронным коллайдером? Не боишься этой штуковины?

— Я не «за» и «не против». Я пытаюсь понять, почему человечество строит этот коллайдер.

— Образованное общество хочет узнать, что такое «черная дыра».

— Вот. Человечество ищет пути в незнаемое. Поиск черной дыры и есть поиск идеала. А кризис — попытки остановить поиск! Хватит искать, и давайте смотреть на плесневелую стенку! Давайте увидим красивый развал, красивый излом трещин! Если честно, я тоже мечусь между идеалом и кризисом, между адронным коллайдером и очарованностью руиной. Вещь непростая. Но я очень стараюсь забыть о тленных запахах. (Смеется.) Кстати, если говорить о фильме «Юрьев день», это зачарованность руиной.

— В этом фильме красивый финал, когда вместо голоса, вместо звука с губ оперной примы срывается горячий пар и медленно вытекает на улицу...

— У фильма не было конца. И в полном отчаянии я вышел ночью на мороз, было жутко холодно. И стал выдыхать из себя пар и смотреть на него. А он куда-то улетал… И я подумал: какой интересный процесс! Я вдыхаю 20 градусов мороза, а выдыхаю 36 тепла. Получается разница под 60 градусов! Как же так?! А эта разница берется из меня, из моей энергии. Представляешь, как интересно?! Значит, я выдыхаю какую-то вселенную! И тогда я решил, что в церкви, куда в финале приходит петь главная героиня, должен быть жуткий холод, и вообще это должна быть не церковь, а что-то другое. И как ни странно, в городе Юрьеве мы нашли невероятное сооружение — почти константинопольский Софийский храм! Но за день до съемок финального эпизода началось потепление, и я подумал: всё, кина не выйдет. Сидел дома и просил пространство, чтобы оно дало мороз, прям серьезно просил, по-взрослому! Утром просыпаюсь — на улице минус 15. Думаю, ууу-у… (Смотрит вверх.)

— Ты же неверующий?

— Как же так? Просто в буддизме нет понятия «верю».

— Ты мне как-то говорил, что хотел бы сняться в кино. Почему этого до сих пор не произошло?

— Почему меня не снимают? Лицом не вышел, наверное. (Смеется.) Но, по правде, мне это интересно…

— Один довольно известный артист, работающий с тобой, сказал, что фантазия у тебя, цитирую, «бешеная». Но с артистами ты работать не умеешь, потому что именно твоя фантазия угнетает актера.

— Может, с этими «довольно известными» и не умею… Им же надо из «довольно известных» стать «очень известными», и они только и хотят от тебя помощи в этом. А я люблю актера, который умеет переваривать мою фантазию и делать ее своей. И работать на общее дело, на искусство, а не только на себя, на свою популярность. А вообще-то я люблю актеров, умеющих думать и проявлять инициативу!

— Двадцатый и начало двадцать первого века сделали очевидным следующее: только талант менеджера позволяет человеку чего-то достичь. Будь ты гениальный режиссер, артист, журналист, но без менеджерского могучего дара продавать свое творчество… ну ни фига тебе не светит.

— Ну да. Так мир устроен.

— Это же абсолютно разные по психофизическому устройству личности — продавец и художник? В их соединении есть что-то похожее на кентавра…

— Ну, Энди Уорхол — классический пример такой личности. По всему миру теперь висят одинаковые картины… Мы очень много человеческих свойств делегировали в различные инфраструктуры, у нас всё на периферии. Мы все раздали, вынесли из своей личности вовне, и сейчас надо попытаться все это вернуть, вобрать обратно в себя. Время узких специализаций заканчивается. Наступает эпоха, когда надо многое уметь.

— Ты тоже великолепный менеджер. И продавал ты свой талант в условиях дикого российского капитализма. По пути из Ростова в Москву тебя сильно «поломали»?

— Да брось, никто меня не ломал. Я сам кого угодно поломаю. (Смеется.) Я злой и противный, я ненавижу быть жертвой!

— А изображать жертву — занятие продуктивное?

— Это способ соответствия миру, потому что в мире любят жертвы. Особенно в русском мире, где обожествляют убогих, сирых, юродивых.

— Но западный мир и Америка любят героев. Любят успешных, уверенных в себе, красивых менеджеров. Например, Барак Обама?

— Барак Обама тоже не герой. В нем есть своя червоточина, своя гигантская проблема…


Еще по теме:
Кирилл Серебренников: «Я не хочу больше говорить о России!», 16.12.2008
Виктория Никифорова. 7 лучших и 3 худших фильма сентября, 17.09.2008

Другие материалы рубрики:
Виталий Манский: «Фестивали в РФ занимаются в основном освоением бюджетов», 12.12.2008
Алексей Попогребский: «Это триллер психологический! Там — ой-ой-ой!», 8.12.2008
Йос Стеллинг: «Посмотрите на меня, так и должен выглядеть настоящий режиссер», 25.11.2008