Вейко Ыунпуу: «Человек погружается в состояние почти беккетовского абсурда и смеется вместо того, чтобы плакать»

Эстонский режиссер рассказал OPENSPACE.RU о том, почему он не побоялся взяться за почти религиозный сюжет

Имена:  Вейко Ыунпуу · Дени Лаван · Ингмар Бергман · Равшана Куркова

В последние годы на кинематографической карте мира появилась новая страна — Эстония. «Магнус» Кадри Кусаар три года назад попал в каннскую программу «Особый взгляд»,«Класс» (2007) Илмара Раага вышел в европейский прокат, а сейчас на разных фестивалях с успехом идет фильм «Диско и атомная война» Яака Килми — документальная комедия про то, как советская власть безуспешно боролась с финским телевидением, сигнал которого жители Таллина ловили самыми экзотическими способами.

Режиссер Вейко Ыунпуу — самый яркий представитель нового эстонского кино. Его полнометражный дебют, «Осенний бал», получил главный приз венецианских «Горизонтов» и фестиваля «Киношок». В этом году на зимних фестивалях («Санденс», Роттердам, Гетеборг) прошла премьера его второй картины — «Искушение святого Антония». Это черно-белая кинематографическая фреска, которая начинается с цитаты из Данте и рассказывает о менеджере среднего звена, который вступает в неразрешимое противоречие с разлитым в воздухе Злом. Он путешествует через таинственный лес, попадает в квартиру загадочной русской девушки (Равшана Куркова), отца которой только что вынужден был уволить с завода, и в конце концов оказывается на разделочном столе мясника.


— Что происходило с эстонским кино последние двадцать лет?

— Сразу после распада СССР дела были плохи, вся кинематографическая инфраструктура разрушилась, производство остановилось. У нас было много маленьких симпатичных кинотеатров — они быстро превратились в магазины и казино. В 1997 году был основан Эстонский кинофонд — несмотря на то что финансирование более чем скромное, кинофонд может поддерживать производство пяти полнометражных картин в год. Для страны с населением 1,3 млн неплохо.

— Вам лично сейчас удобно работать в Эстонии?

— А почему нет? Здесь мои друзья, единомышленники. К тому же все обходится значительно дешевле, чем на Западе. И свободы больше.

— Вы сравнительно поздно начали снимать, первый полнометражный фильм — в 35 лет. Что делали до этого?

— Я учился рисованию, пытался стать художником, но так ничего и не смог продать. Было время — буквально умирал с голоду, все время у мамы деньги одалживал. Потом попытался сделать рекламу стирального порошка для телевидения и получил постоянную работу. Примерно год занимался этим, потом стало тошнить, и тогда я снял короткометражку. Так все и началось — без особой необходимости и от скуки.

— Как у вас появилась идея «Искушения святого Антония» — фильма о «кризисе среднего возраста менеджера среднего звена»?

— Не знаю, можно ли вообще описать процесс зарождения идеи. Я размышлял о том, как трудно сохранять себя в таком обществе, как наше. И придумал святого Тыну — героя, который пытается оставаться хорошим человеком, насколько это вообще возможно. Мне кажется, «Назарин» Бунюэля примерно о том же.

— В последнее время на фестивалях мы видим много интересных и важных фильмов из Восточной Европы. Многие из них — продукт постсоветской рефлексии, их часто объединяет то, что действие происходит в каком-то огромном необжитом пространстве. В воздухе разлит антигуманизм, который приходится преодолевать. Ваши фильмы — «Осенний бал» и «Искушение святого Антония» — тоже можно включить в этот ряд.

— Это же неизбежно: когда рушится система, в которую было встроено полмира, кинематограф не может на это не отозваться. Но мы же понимаем, что коллапс был просто финальной точкой. Гораздо страшнее, что распад начался задолго до него: люди долгие годы жили в покорности и страхе — одновременно циничные и покорные, с наивной надеждой на спасение, которое придет с Запада. Гибель этих иллюзий стала еще одной травмой для постсоветского человека. Дезинтеграция, распад шокируют и сами по себе, но осознание того, что перемены могут быть только к худшему, — еще больший удар. Человек погружается в состояние почти беккетовского абсурда и смеется вместо того, чтобы плакать. Отсюда в моих фильмах мрачность. И юмор тоже отсюда.

— Синопсис «Искушения святого Антония» начинается со слов: «Восточная Европа, новая страна. Волчьи законы и волчий аппетит»... Ваш герой переживает какой-то специальный восточноевропейский «кризис среднего возраста»?

— Ну, это просто броские фразы для пиара. Я надеялся, что из фильма будет понятно, что кризис главного героя имеет мало отношения как к среднему возрасту, так и к социальным потрясениям в Восточной Европе. Речь идет скорее о кризисе современного человека, о его моральном поражении в столкновении с этим Молохом, которого мы все вместе породили. Этот фильм — в некотором смысле такая же аллегория сегодняшнего дня, как «Искушение святого Антония» Иеронима Босха была аллегорией его времени. Простите за такое помпезное сравнение.

— Не кажется ли вам, что сейчас средний класс в Восточной Европе переживает примерно то же самое, что на Западе он переживал в 1960-е, — разочарование, разобщенность, пресыщение, о которых говорили Антониони и Феллини в «Сладкой жизни» и «8 ½»?

— Мне нравится Антониони, особенно его фильмы 1960-х годов, но не думаю, что это правильное сравнение. В 60-е у людей определенно была уверенность в лучшем будущем. Для западных левых обетованной землей был Советский Союз, мировая революция. Были хиппи с их любовью к ближнему. Нам же досталось глобальное полицейское государство с твердым контролем над основными медиа, задача которых — бесконечная пропаганда и оправдание любых мерзостей. И нет никакой заметной альтернативной идеологии. Единственное, что остается, — впадать в мистицизм, уходить в себя. Ну, или биться головой об стену, пока сознание не потеряешь.

— В «Искушении святого Антония» у вас было намерение создать что-то вроде панорамы современного эстонского общества? Герой попадает в разные среды — в деревню, в город, на буржуазный обед, в русскую семью.

— В числе прочего да.

— Ваш герой знакомится с русской девушкой Надей (Равшана Куркова). Она и ее отец, уволенный заводской рабочий, — странные чужаки: они живут здесь всю жизнь, но все равно посторонние. Вам важно было сделать их именно русскими?

— Нет, совсем не важно. Они просто жертвы. Звенья пищевой цепи. Национальность не имеет значения, мне это вообще неинтересно. Мне понравилось имя Надежда, и я решил, что они могут быть русскими.

— К вопросу о пищевой цепи. У вас там есть мясники, которые рисуют на людях разделочные схемы. Картинка очень знакомая, напоминает плакаты в пустых советских продовольственных магазинах. Откуда образ?

— Думаю, из пустых советских продовольственных магазинов.

— Какую задачу вы ставили перед своим художником, когда придумывали, как будет выглядеть квартира Надежды?

— Нам надо было показать настоящую бедность. Это реальная квартира, мы нашли ее на востоке страны — в маленьком шахтерском поселке. Там все разрушается, уже почти ничего не осталось.

— Как вы нашли Равшану Куркову, русскую актрису, которая играет Надю?

— Не мог никого подобрать в Эстонии и поехал на пробы в Москву. Я искал девушку, которая выглядела бы абсолютно чужой в мире главного героя. Равшана не могла прийти на пробы, мы встретились в кафе — как только она появилась, я сразу понял, что нашел. В ней столько хрупкости и твердости одновременно.

— А Дени Лаван, который играет ведущего странного зловещего шоу, как у вас появился?

— Мне нравятся фильмы Леоса Каракса, и Дени Лаван в них тоже нравится. Таави, исполнитель главной роли, его большой фанат; он и предложил пригласить Лавана в наш фильм. Я не был уверен, но написал Дени и послал ему диск с «Осенним балом». Фильм ему понравился, он прилетел, я придумал ему маленькую роль и очень этому рад — он просто волшебный.

— Кто еще из режиссеров на вас влиял?

— В порядке появления: Каурисмяки, Джармуш, Линч, Брессон, Бергман, Тарковский, Бунюэль, Пазолини, потом — Кассаветис. Я слишком серьезно относился к своему кинообразованию, чувствую, надо как-то смягчить эффект, поэтому сейчас смотрю много фильмов категории B, роуд-мувиз, вестернов. Дальше хочу двинуться куда-то в область жанрового кино. Могу прибавить Монте Хеллманн, Денниса Хоппера, Сэма Пекинпа и так далее.

— Современное русское кино не смотрите?

— В детстве обожал «Операцию “Ы”», «Бриллиантовую руку» и «Приключения Электроника», и, как любой советский ребенок, вырос на «Союзмультфильме». Сейчас, когда сам начал снимать, превратился в эгоцентрика и перестал интересоваться современным кино. Больше всего люблю старые фильмы и мертвых режиссеров.

— Ваш предыдущий фильм, «Осенний бал», был экранизацией романа, там было несколько переплетающихся сюжетных линий. В «Искушении святого Антония» вы почти совсем отказались от сюжета. Почему?

— Просто устал от традиционного нарратива. Почему я должен мучительно сочинять какой-то там сюжет, в то время как меня интересуют атмосфера и характеры внутри ее — мир как таковой, а не история?

— Почему вы сделали фильм черно-белым?

— Ответ почти гностический: свет и тени.

— Из-за черно-белой пленки, из-за слишком серьезных вопросов, из-за цитат из Данте вас могут обвинить в модернизме, он сейчас не в моде. Скажут — «тарковщина». Не боитесь?

— У меня очень даже постмодернистский фильм, там полно иронии. Единственный признак модернизма — то, что выбрана такая серьезная тема, как дезинтеграция человеческой души. Можно назвать это постпостмодернизмом. Произведение, в котором поднимаются религиозные вопросы, неизбежно встраивается в великий христианский контекст, выпадая из контекста постмодернистского. Да и вообще, можно ли снять фильм, который не будет модернистским, постмодернистским, ни тем и ни другим или и тем и другим одновременно?

Не сказать, чтобы я совсем был лишен чувства юмора, но люди, которые делают посмешище из Бергмана и Тарковского, — просто идиоты. Я не вижу ничего предосудительного в том, что режиссер хочет выйти за границы своих обычных возможностей. Мне интереснее посмотреть на провал, чем на тех, кто даже не попытался.

В этом фильме я пытался разобраться: возможно ли оставаться хорошим человеком в обществе, основой которого является конкуренция. Как быть, если ты менеджер среднего звена и все твои поступки целиком зависят от воли тех, кто стоит выше на социальной лестнице? Ты не принимаешь решений, но участвуешь в пожирании человеческих существ, питаешься их энергией и страданиями — и теряешь себя. Душа — самая драгоценная, хрупкая, способная к сопереживанию часть тебя, без нее ты мертв. Просто функционируешь как физический объект, который подгребает под себя максимальное количество денег, энергии и эмоций, чтобы потом переработать их в дерьмо. Что делать, если ты вдруг больше не хочешь в этом участвовать? Думаю, ответа нет. Наш мир не оставляет нам никакого выбора. Но мы должны хотя бы попытаться что-то изменить.