Дед мне рассказывал, как в Гражданскую из пулемета косил женщин и детей на рынке в Красноярске. На Урале интеллигентов-то теперь и нету практически.
Творческий и семейный тандем — о пулеметах, мате, Говорухине и родительском долге
Василий Сигарев — самый известный молодой российский драматург, живет в Екатеринбурге, прославился после «Пластилина», его пьесы переводятся и ставятся во всем мире. «Волчок», режиссерский дебют Сигарева, получивший главный приз «Кинотавра» (к неудовольствию старшего поколения кинематографистов), — это мрачная история маленькой девочки (Полина Плучек), которая безответно влюблена в собственную мать (Яна Троянова), равнодушную, разбитную, пьющую, неразборчивую в связях женщину. Но это не социальная драма, скорее жутковатая сказка, в которой изломанные реплики, причудливые ругательства и странные поступки становятся источником постепенно нарастающего ужаса.
— С показа в Московском Доме кино народ потянулся быстро, минут через пятнадцать после начала, приговаривая: «Опять проституток показывают!»
Яна Троянова (подсказывает): И что матерятся, переживали, наверное...
Василий Сигарев: Пусть смотрят, пусть уходят. Я не люблю, когда всем нравится, это подозрительно как-то. Наверное, стоило писать на билетах «ненормативная лексика». Но бабки все равно бы поперлись — бесплатно-то. А бесплатный сыр — он у нас где? Правильно.
— Все знают, что «новой драмы» без мата не бывает.
В. С.: А мне мат надоел. Использовали его кто ни попадя — и растратили на пустяки. Он стал модным, а моде неохота следовать. Так что я решил с ним завязать. Если сильно надо будет, ну не связать без мата предложение, — пропишу точками.
— И как актер будет точки произносить?
Я. Т.: Про себя! Я-то материться люблю и умею, мне без мата будет скучно. Ведь мат нам когда режет уши? Когда актеры не умеют им говорить. А мне еще в театральном институте мастер единственной разрешал на сцене материться, хотя сцена — это святое.
— Эволюция отношения вашей героини к дочке идет от позиции «Ну, пусть будет» до претензии «Что она ко мне все время лезет?». Как простраивали роль?
Я. Т.: В начале она еще считает нужным откупаться — привезти сгущенку, живого ежика подарить, гематоген, но потом полностью освобождается от этого маленького человека и ведет себя совершенно отвратительно. Бежит куда-то, ищет лучшую жизнь. А все необходимое для счастья — рядом.
В. С.: Чем свободней она становится от общественного, от семейного, тем меньше умеет этой свободой пользоваться, превращается в нестадное животное. У нас бытует зэковское понимание свободы: «Я что, болты точить должен?» Такой ошибочно принимаемый за свободу глупый анархизм заканчивается наркоманией и алкоголизмом. А свобода — это всего лишь непрогибание. Не прогибайся ни разу — будешь всю жизнь свободен.{-page-}
Я. Т.: Я поставила себе задачу: если б, грубо говоря, спилась — как бы выглядела? Истоки каждого образа должны быть у актера внутри. У моей героини злобы столько, сколько, видимо, есть у меня. Я рыла в себе, доходила до самого дна и оттуда эту злобу доставала.
В. С.: Человек многогранен, массу всего может в себе наковырять.
Я. Т.: Вася сценарий закончил как раз в мой день рождения. Я прочла и на месте, где мать бросает девочку, дико забуксовала: как я это сыграю? Как я смогу ее бросить? Не-ет! Каждый раз ревела и таки выревела эту сцену. На съемках запретила Полине Плучек ко мне подходить. Первые-то дни мы начали обниматься-целоваться, а потом я думаю: мама, а как же я с ней дальше? И ну ее отталкивать.
— Какой реакции вы ждете от зрителей, если, конечно, не учитывать негодующих?
Я. Т.: Фильм на мужчин действует сильно, после просмотра несколько отцов вернулись к детям, которых долго не видели. Я вообще и от себя, и от зрителей жду, что мы как родители начнем меняться. Мы же не любим детей, не разговариваем с ними толком, а просто выполняем тупые функции — накормить, одеть, отправить в школу. И думаем: какие ж мы классные, с ума можно сойти! Мы же живем, понимаете ли, ради них. А кто нас об этом просил? Потом еще и укоряем: «Я на тебя все молодые годы положила». А иные мамы до старости тащат своих сынков на своем горбу, с тюками в тюрьмы к ним ходят.
В. С.: Воспитание пищей и одеждой происходит даже в благополучных семьях. Но потом это равнодушие передается через поколения.
Я. Т.: Я знаю, что это такое, когда к тебе не ходят на утренник. Ко мне мать в зал впервые пришла только на «Кинотавре», а ведь я с пяти лет на сцене. Говорю ей: «Ну наконец-то прилетела».
— У вас есть дети?
Я. Т.: У каждого — по одному от первого брака. Я боюсь заводить второго ребенка, потому что после «Волчка» поняла: воспитывать — правда талант. Не умеешь — не лезь. Не рожать — тоже плохо, но отчет себе надо отдавать в том, что делаешь.
— Ходите к детям на утренники?
Я. Т.: У меня уже большой, можно не ходить, но в раннем детстве честно отходила. А Васька по отношению к своей дочке сильно изменился.
В. С.: Есть такая несправедливость в мироустройстве: любовь к детям не рождается вместе с детьми. Не полюбишь — и, как бы себя ни бичевал, нету чувства.
{-page-}
Я. Т.: Мы в Екатеринбурге в Малом драматическом театре познакомились — Вася туда пришел ставить «Черное молоко». Руководство предложило: есть актриса на главную роль. Он говорит: не надо, сам найду. А потом увидел меня у Николая Коляды на фестивале — я попросила зажигалку, он дал. После этого поднялся к руководству и говорит: вот там сейчас курить выходила — она будет играть. А они: мы тебе ее и предлагали! Сделали спектакль — его первая постановка, моя первая главная роль. И поняли, что мы команда. Показывали у Коляды, потом в Театре кукол.
В. С.: Три театра сменили, и отовсюду нас с одним и тем же спектаклем выгоняли.
— Почему?
В. С.: Да личные причины. Театральное, знаете, говно.
Я. Т.: Мы люди с характером, нам уйти проще, чем остаться. Мы даже не переживали совсем, ржали всегда, правда, Вась? Первый раз только растерялись. Как сейчас помню, вышли, первый осенний снег, и Сигарев меня спрашивает: «Я что ж, так и не стану режиссером?» Я говорю: «Станешь!»
— Вас, Василий, считают таким неоварваром — вы всегда декларировали, что для того, чтобы снимать фильмы и писать пьесы, изучать историю кино и театра не нужно.
В. С.: Все искусство должно начинаться с чистого листа. Я с таких каракулей в двенадцать лет начинал — стыдно читать сегодня! Но вот произошла некая эволюция — от опыта в основном.
Я. Т.: Я вообще философский факультет Уральского университета закончила, а в театралке только два курса проучилась. Когда начались дипломные работы, поняла: неинтересно. Я настолько люблю свою профессию, что диплом мне здесь не нужен.
В. С.: А я защитился, но не забрал диплом. Там какие-то обходные листы нужны были.
— Вы окончательно выбрали кино или таки вернетесь в театр?
В. С.: Я кино люблю больше театра. Не люблю на спектакли ходить, если честно, там сложно отделять зерна от плевел. Придешь, три часа там тебе будут впаривать что-то — и фиг выйдешь еще.
Я. Т.: Если неудачно сядешь!
В. С.: А кино — включил, выключил, смотришь, когда хочешь. Возможно, будет время — пьесу напишу, поставлю спектакль. Но кино мне сейчас интересней.
— Говорят, у фестиваля «Кинотавр», щедро наделившего вас призами, нынче некие проблемы с госфинансированием. Не в последнюю очередь, видимо, и после выступления Говорухина с Михалковым в Госдуме.
— Вам не кажется, что эти выступления мэтров — результат не конфликта поколений, но банальной ревности: «Отдайте госфинансирование нам!»
В. С.: А кто ему не дает денег, он же сейчас снимает. Может, хочет гонорар в миллион долларов? Так такого не бывает.
— И впрямь, с трудом представляю вас с плакатом «Не давайте Говорухину денег!» в руках.
В. С.: Конечно, я хочу, чтобы кино было разнообразным. Пусть будут и Михалков, и Говорухин.
Я. Т.: На них страна росла! Но хотелось бы, если честно, чтоб наши отцы нас поддерживали, а не топтали. Считают, что мы снимаем говно, — встретьтесь с нами, пообщайтесь! Научите чему-нибудь.
— Говорят, все дело в том, что в своем творчестве вы воспеваете быдло.
В. С.: Я и себя могу быдлом назвать. Это же не какая-то социальная прослойка, это больше чем половина страны. Мне кажется, причина — в войнах: мой дед прошел целых три, и это на генетическом уровне поменяло личность. Стрелять в живого человека — особое надо иметь сознание, и нам это передалось. Дед мне рассказывал, как в Гражданскую из пулемета косил женщин и детей на рынке в Красноярске. На Урале интеллигентов-то теперь и нету практически.
Я. Т.: У меня был благородный род, нас из Польши выслали, так Урал свое дело сделал. Я — иллюстрация того, что после дворян в таких условиях остается. Посмотрите на нас, и поймете, что такое быдло: вот они мы.
КомментарииВсего:10
Комментарии
Читать все комментарии ›
- 29.06Минкульт предложит школам «100 лучших фильмов»
- 29.06Алан Мур впервые пробует себя в кино
- 29.06Томми Ли Джонс сыграет агента ФБР в фильме Люка Бессона
- 29.06В Карловых Варах покажут «Трудно быть богом»
- 28.06Сирил Туши снимет фильм о Джулиане Ассанже
Самое читаемое
- 1. «Кармен» Дэвида Паунтни и Юрия Темирканова 3444121
- 2. Открылся фестиваль «2-in-1» 2340539
- 3. Норильск. Май 1268376
- 4. Самый влиятельный интеллектуал России 897650
- 5. Закоротило 822064
- 6. Не может прожить без ирисок 781839
- 7. Топ-5: фильмы для взрослых 758422
- 8. Коблы и малолетки 740771
- 9. Затворник. Но пятипалый 470937
- 10. Патрисия Томпсон: «Чтобы Маяковский не уехал к нам с мамой в Америку, Лиля подстроила ему встречу с Татьяной Яковлевой» 402869
- 11. «Рок-клуб твой неправильно живет» 370332
- 12. Винтаж на Болотной 343199
Убогий безымянный городок, убогий домик, безымянные морально убогие люди, тусклые цвета. Минимум слов и куцые диалоги. Кто, когда и где – не важно. В фильме их двое: мать и дочь. Есть еще бабка, хромая сестра, калейдоскопом меняющиеся в постели матери дяди и даже одна тетя. Но все они нужны, чтобы четче обрисовывать единственную сюжетную линию.
МАТЬ. Че скажем?
ДЕВОЧКА. Не знаю... Ничего...
МАТЬ. А че не знаем?
ДЕВОЧКА. Просто...
МАТЬ. А че не сложно?
ДЕВОЧКА. Не знаю...
МАТЬ. А че не знаем?
Вот такие дочки-матери.
Унылый мир глазами девочки. Она рассказывает про себя невыразительным, бесцветным голосом. Какой мир – такой и рассказ. Такая и девочка, насупленная, не умеющая радоваться. Она не плачет и не смеется. Она одинакова, когда стоит у окна и щелкает выключателем лампы, поджидая мать, когда смотрит на нее, пьяную и жуткую, когда катается на карусели и ест мороженое. Угрюмый маленький человек. Точно не ребенок. Взгляд все время исподлобья, прячется под челкой и капюшоном. Неуклюже строит фразы, неуместно вставляя «еще» и «даже».
У нее есть друг. Маленький мальчик. Она ходит к нему почти каждый день. Пожалуй, только в коротеньких монологах этих эпизодов проявляется детскость героини. Другу она рассказывает про себя. Конечно же, сочиняет. Про то, как дома все хорошо: у них много телевизоров и даже печатная машинка. А главное - что мать любит ее. «Любит, любит, любит...», - твердит она как заклинание. А мальчик молчит, потому что он – покойник. Но девочка все рано трогательно заботится о нем: носит «сокровища», строит заборчик из венков, выкладывает конфетами могилку. И деловито сожалеет, что все это разрушили: «Наглость такая вообще... Никто даже и не разрешал даже. Поломали всё только еще...».
Дружба с мальчиком – тоже проявление чувств, и вновь безответное. Зато с ним она хотя бы общается, а вот с матерью – нет. В конце фильма выросшая девочка пытается вспомнить, а говорили ли они когда-нибудь. И не вспоминает. Потому что не о чем. Матери дочь не нужна. «Отсоситесь вы все от меня. Я жить хочу», - выкрикивает та надрывно.
Девочка ни разу не называет маму мамой. Она вообще не знает, как выражать свои чувства. И любовь свою проявляет неловко. И защищает ее как умеет. Она разбивает голову очередному дяде коле. Она грозит машине, увозящей от нее мать, прогоняет женщину, которая только что вылезла из постели матери: «Говорите, что не придете больше. А ну... Говорите, кому сказано». Смешно, но никто не смеется. А машина (камера снимает сверху огромный автомобиль и наступающую на него девочку с камнем в руке) действительно уезжает. И женщина уходит.
Девочка охраняет мать. Но та все время исчезает. А девочка ждет. Ждала первые семь лет жизни, ждала, когда ее оставили на вокзале, потому что «с грузом» на юг незачем ехать. Ждала и верила, что мать вернется. И знала, инстинктивно чувствовала, что та жива.
Впрочем, не стоит идеализировать девочку. У Сигарева она не похожа на нежное, беззащитное создание. Она не только с камнем в руке преследует обидчиков. Она вот и ежика убить может. Тихо так, почти без эмоций. Ррраз – и накрыла аккуратно подушкой, а потом под поезд бросила. «И не нужен мне никакой ежик даже», - долго-дооолго бубнит девочка. Конечно, не нужен. Ей мать нужна. Девочка принимает ее любой, главное – чтобы рядом, чтобы не уходила.
Жутковато вырывается любовь девочки, когда она взбирается на лежащую на кровати мать, расстегивает ей кофту и пытается целовать голое тело. А мать потом на кухне, размазывая пьяные слезы, протянет: «Вот веселуха…».
Странно, но любовь такая не унизительна. Даже когда девочка вытирает лужу, после того как мать помочилась на пол. Или когда спит собачонкой в ногах матери и дяди коли, а те пинают ее, толкают, складывают ноги. Или когда мать просит "помыть кундю".
И ведь жестокой мать не назовешь: она ребенка не избивает, кипятком не обливает. Нет никаких страстей-мордастей. Девочка ей просто безразлична. Ну, может обозвать, ну, помучает глупыми расспросами, ну, еще что-то выдумает. Но для девочки такое равнодушие мучительней жестокости. и это не физическое, а душевное насилие. Страшное...
Не щадят девочку и режиссер с оператором. В фильме много крупных планов Полины Плучек, которые она замечательно выдерживает. Вот она с перемазанным кладбищенскими конфетами ртом. Вот она сидящая и загипнотизированно смотрящая на мать. Ей надо не просто показать любовь, а передать это скрываемое чувство. И это сложнее. КАК такое сыграть ребенку. А главное – КАК объяснить, ЧТО именно надо играть. Непонятно и оттого особенно поражает игра девочки.
Режиссер дважды обыгрывает название фильма. Волчок – это сама девочка, диковатая, угрюмая, неразвитая. Мать даже рассказывает ей страшилку, как нашла ее в лесу в мешке, и та была похожа на волка: вся в шерсти и страшная. Страшилка вместо детской сказки. Вполне в духе их не-отношений. Есть и другой волчок - деревянная простая игрушка. Единственный подарок матери, который она «притараканила» из заключения. Волчок крутится, если запустить. И будет крутиться до тех пор, пока не остановится. Потому что так надо. И девочка любит мать. Потому что так тоже надо. Это – безусловный инстинкт, природное начало в его сильном, почти животном проявлении.
Финал фильма ожидаем. Если так играть на чувствах с самого начала, то конец должен все звеняще оборвать. Почти так и выходит. Босая девочка бросается вдогонку за матерью. А та как всегда бросает ее. Убегает, пьяно петляя. С погони «Волчок» и начинается. Только после той девочка рождается. А во время второй – погибает. «Придет серенький волчок и укусит за бочок».
Очень русским получился у Василия Сигарева «Волчок». Есть в нем и страдание, и слезы, и смех иногда прорывается. Правдивый и страшный фильм. И страшно, что это про любовь. С таким поскребыванием серой когтистой лапки в душе. И подвыть по-волчьи хочется. От безысходности и от ненужности такой вот странной любви еще даже вообще.