«Михаэль»

Порядочный педофил – а также йодли и сумерки Европы в лучшем фильме фестиваля нового австрийского кино

Имена:  Маркус Шляйнцер

Посмотрев режиссерский дебют Маркуса Шляйнцера, бывшего кастинг-директора Ханеке, ОЛЬГА ШАКИНА пожалела только об отсутствии в фильме кожаных штанов и тирольской шапки. Единственный показ фильма в Москве состоится в субботу, 31 марта, на фестивале «Новое кино Австрии: Солнце и тени».


Тихий клерк в очках, похожий на режиссера Содерберга, живет семейной жизнью с десятилетним мальчиком, которого держит в подвале. Их быт регламентирован, ритуализирован, почти уютен: они посещают картинг и зоопарк, после вкусного ужина вместе прибирают со стола (старший моет посуду, младший вытирает), смотрят телевизор. В девять взрослый отправит ребенка спать — но на ночь к нему обязательно заглянет: тихо приоткроет дверь, обитую поролоном, а потом тщательно подмоется и поставит крестик в календаре.

Тех, кто предполагает, что главный ужас «самого шокирующего фильма года» — в подробно показанных сценах секса с несовершеннолетними, ждет облегчение — или, прости господи, разочарование. Вместо того чтобы буквально преступать в кадре одно из главных этических табу, педофил постоянно что-то чистит, моет, полирует, сортирует и раскладывает — в общем, поддерживает единожды заведенный в своей жизни орднунг. «Ух ты, как чисто у вас!» — первым делом отметит, заглянув в гости, коллега. Герой не расслабляется ни дома, ни в офисе — там и там, в соответствии с западноевропейской моралью, постоянная работа и неустанный контроль над собой. В каждом бытовом действии кроется обещание кошмара — потому кошмары можно не показывать: зритель и сам догадается, зачем маньяк покупает двухэтажную детскую кроватку вместо обычной или раздраженно бросает в багажник лопату, увидев, что мальчик серьезно заболел.

За очевидной, классической трактовкой авторских намерений — показать обыденность, методичность, скрупулезность и въедливость зла, обыкновенность фашизма и пр. — кроется целый букет мишеней, по которым палит режиссер: ненавидимое каждым приличным человеком буржуазное общество и пестуемую им гуманистическую мораль он расстреливает сразу с нескольких позиций. Во-первых, конечно, это актуальная для австрийского общества проблема зацикленности на традициях. С ними здесь носятся сильнее, чем на Британских островах: полстакана воды к кофе, осенние дегустации рислинга, вечерний поход в оперу, Венский, в конце концов, бал. Даже удивительно, что титульный персонаж не носит национальную одежду «трахт», что здесь вообще-то принято, — как фактурно мог бы он расстегивать пуговицы из оленьего рога на коротких кожаных штанах. Весь фильм, по сути, посвящен пустоте ритуалов, которая оборачивается жуткой, дьявольски ироничной стороной. Осмеянию подвергаются не только коммуникативные нормы западной цивилизации вроде тотальной безадресной вежливости («Не дать ли вам влажную салфетку?» — осведомляется случайная прохожая, увидев, как мальчика тошнит в лесопарке; «Благодарю, у нас все есть», — отвечает педофил), но и в буквальном смысле святое: христианские обряды. В свете наличия тайного подвала покупка рождественской елки в дом и тем более пение под ней гимнов на два голоса выглядят издевательством. Как и пятый «Гарри Поттер» в подарок племянникам — жертве насильник дарит ровно то же самое.

На фоне «Лурда» Джессики Хауснер или фильмов Ханеке режиссерский дебют кастинг-директора этих шедевров Маркуса Шляйнцера выглядит скромно — хотя Шляйнцер не только продолжает проложенную ими мрачную линию, но и развивает ее. Если в «Видео Бенни» или «Код неизвестен» жуть таилась за фасадом приличной семьи, то здесь сама семья — и жуть, и фасад: ее не существует, осталась только оболочка. По сути, в «Михаэле» ученик Ханеке (обойдемся без шуток по поводу названия) применяет тот же метод, что учитель — в нетипично крикливых для его фильмографии «Забавных играх»: снимает абсурдистскую черную комедию прямого действия на заданную социоантропологическую тему. С обязательными элементами шока — чтобы до публики быстрее доходило. Ханеке своей историей о нахалах, что голыми руками давят беззащитных в своей цивилизованности буржуа, иллюстрировал условность гуманистической морали, ее оторванность от жизни, несоответствие биологии и, как следствие, беспомощность исповедующего ее европейского социума. Шляйнцер говорит об условности семьи как одного из главных элементов этого социума, разлагает на атомы ту элементарную частицу общества, которую Ханеке до поры не трогал.

Показанная в фильме пара очевидно пародирует супружескую: чего стоит эпизод, где покатавшийся с коллегами на лыжах и даже — о ужас! — развлекшийся со случайной официанткой Михаэль по возвращении домой сталкивается с ледяным молчанием питомца, а потом гладит себе рубашку сам под издевательские йодли из телевизора. Или сцена завтрака, за которым мальчик бросает похитителю: «Давеча слышал по телевизору, что в твоем страховом бизнесе плохи дела — увольняют каждого четвертого». Как в «Забавных играх» условность происходящего подчеркивалась периодическим обращением злодеев к зрителю, так и тут абсурд происходящего сигнализирует: все не всерьез. Тем не менее заклейменная в обоих фильмах мораль не позволит целевой аудитории смотреть их спокойно — оба останутся в массовом сознании чистыми хоррорами с бессмысленными убийствами и растлением детей. Несмотря на безусловно комические моменты, которых в «Михаэле» полно. «У нас кошка пропала, — жалуется педофилу соседка. — А для нашей мамы это как будто ребенок пропал. Поймаете, если увидите?» — «Конечно».