«Туринская лошадь»

АЛЕКСЕЙ ГУСЬКОВ о фильме, который хочет быть последним на свете

Имена:  Бела Тарр

«Туринская лошадь» неспешно приходит из тишины и мрака, в них же, не торопясь, удаляется. Запертый в темноте голос зачитывает предисловие: историю судьбоносной встречи Ницше с извозчиком и его несчастной скотиной на улицах Турина. Сжалившийся над животным философ повредится умом, а что стало с лошадью, говорит голос, — неизвестно. Закадровый бог за шесть дней неспешно остановит вращение лошадиной вселенной, изредка отстраненно и безучастно комментируя угасание дела рук своих.

Лошадь — ключевой, хотя и не центральный, персонаж фильма. Сквозь холодный ветер она плетется домой, чтобы больше никогда уже не есть, не ходить и почти не появляться в кадре, выстроенном вполне антропоцентрично, вокруг увечного извозчика и его смурной дочери. Последние, как мы вскоре понимаем, дни эти печальные едоки картофеля проводят рутинно: встают, одеваются, едят (руками), выпивают палинки и безуспешно пытаются вывести свою депрессивную кормилицу на работу. Сдаются, раздеваются, ложатся спать. Кругом никого нет, однообразно и без конца воет холодный ветер, на горизонте — дерево, во дворе — колодец.

Колодец, хоть и статичный, — вторая по важности фигура картины. С ним связан один из двух ярких разрывов в неподвижном, как глаз извозчика, пространстве фильма. Каждый новый день здесь помечен очередной вехой необратимости, и однажды ей становится приезд шумных цыган, пожелавших напиться из колодца. Им не удается попутно увлечь за собой дочь извозчика, но вода с ними уходит.

Ницше появляется в виде короткого всполоха, он же — второй разрыв широченной, нисходящей спирали повествования. Невесть откуда пришедший за бутылкой палинки бритоголовый мадьяр пять минут авторитетно несет упадочную околесицу, отдаленно перекликающуюся с воззрениями философа. Похоже, что маргинализированный Ницше понадобился Тарру только затем, чтобы избавить от философии свой собственный апокалипсис. Никакой подоплеки, говорит он нам, тут нет — просто свет гаснет. Собственно, это и происходит в предпоследний день, когда солнце устает пробиваться через тучи, а лампы отказываются загораться.

Два человека, почти постоянно присутствующие в кадре, не более значимы, чем живущие в стенах их дома жучки-древоточцы. Это ускользающее, уже бессмысленное, почти животное существование — zoe — лишено полутонов и нюансов. Им не о чем говорить, не о чем мечтать, не за что держаться, их не жаль. Они лишь скромные элементы мозаики, из которой большой художник складывает эпическую картину последнего заката.

Чтобы совладать с гранитной тяжестью этого фильма, психика смотрящего должна уметь работать как трансмиссия «БелАЗа» с десятком понижающих передач. Черно-белое, бессобытийное, с длиннющими ползучими кадрами, почти без монтажных склеек, неизменно выдающееся кино Тарра невыносимо. Оно сделано вовсе не ради зрительского удовольствия, хотя выглядит исключительно красиво. Наблюдатель здесь оказывается вынужден воспринимать не столько историю — которой почти нет, — сколько форму. Расхожий синоним слова «фильм» — «картина», который обычно употребляют не к месту, как нельзя лучше подходит к «Туринской лошади» (да и к большинству фильмов Тарра). Но даже гениальную живопись тяжело рассматривать несколько часов кряду.

Маленькие истории с незначительными людьми, раздутые до не поддающихся рациональному объяснению масштабов, отражают не только талант их создателя, но и его подавленные провинциальные комплексы, которые должны быть близки и хорошо понятны российскому зрителю, воспитанному на монументальной значительности кинематографа Тарковского и Сокурова. «Туринская лошадь» с этого ракурса выглядит логическим пределом: ничего более патетического, чем крушение мира, проваливающегося в высохший колодец венгерской тьмутаракани, даже представить себе нельзя.

«Когда вы увидите этот фильм, вы поймете, почему он может быть только последним фильмом», — говорил Тарр задолго до съемок. Что правда, то правда. «Туринская лошадь» — абсолют лаконизма, цельный и неделимый, как душа. У каждого, досмотревшего ее до финала, «конец света» будет ассоциироваться не с падающей голубой планетой, не с ядовитыми газами и не с торнадо, а с последней картофелиной — съеденной в темноте, одной на двоих.