«Грозовой перевал»

В фильме Андреа Арнольд МАКСИМ ЭЙДИС увидел не только высохший скелет готического романа, но и признаки новой, дикой жизни

Имена:  Андреа Арнольд

Ближе к ночи стало холодно и сыро. В затянутом тучами небе тревожно кричали птицы, вычерчивая зигзаги над головами двух быстро идущих через вересковые поля мужчин. Первый из них, похоже, хорошо знал дорогу – время от времени он оглядывался на идущего позади, как будто приказывая следовать за собой. Лицо второго, который был заметно ниже, скрывал капюшон.

Когда подходили к ферме, уже вовсю лил дождь. Собака, увидев незнакомца, сначала заскулила, будто ее ударили, а потом разразилась громким, отчаянным лаем. Войдя в дом, хозяин фермы помог своему спутнику раздеться. Двое подростков, мальчик и девочка, бросившиеся было к отцу из теплой комнаты, застыли: гость оказался чернокожим.

Кивком указав на чужака, хозяин сказал:
– Нашел его на улице. Подумал...
– Подумал что? – жестко спросил сын.
– ...что это было бы по-христиански. Скажи «привет», – велел отец дочери.

Она подошла и плюнула в смуглое лицо. Африканец испуганно прокричал что-то на непонятном языке.

Узнать в происходящем на экране интерпретацию великого (и единственного) романа Эмили Бронте поначалу непросто, хотя «Грозовой перевал», как и любое другое уважающее себя классическое произведение, вынес множество самых невероятных трактовок – начиная от голливудской, в духе «Унесенных ветром» (фильм Уильяма Уайлера с Лоуренсом Оливье в роли Хитклиффа), и заканчивая осовремененной молодежной, снятой для канала MTV (режиссер Сури Кришнамма, 2003 год). Версия Арнольд выглядит, пожалуй, самой странной из всех – конкуренцию ей может составить разве что самурайская адаптация Йошишиге Йошиды. История любви и мести, как ей и положено, разворачивается в середине XVIII века, но документальная стилистика съемки и выбранная эстетика гиперреализма превращают изначально фантазийных героев в наших современников; людей, живущих в нашем мире, где гроза – не прекрасное действо стихии, а слякоть и грязь, поместье – не готический особняк, а жалкая ферма со свиньями, любовь – не театральное заламывание рук, а укусы, выдранные волосы и удары по лицу.

Парадоксально, что при всем своем новаторстве новая трактовка во многом, хоть и не во всем, буквально следует тексту романа (кстати, миф о том, что Хитклифф был черным, существовал уже давно, и хотя благодаря такому ходу рассказанная история приобретает дополнительные обертоны, эту заслугу тоже нельзя целиком приписать изобретательности Арнольд). Как признавалась режиссер, фильм она снимала с точки зрения Хитклиффа – именно поэтому ту часть истории, которую он не видит, не видим и мы. И это верно не только по отношению к происходящему на экране или характеристикам персонажей (Кэтрин в фильме – не жертва, а мучитель; коварная соблазнительница, «собака на сене»), но и по отношению к методу интерпретации в целом. Арнольд трактует роман Бронте буквально – таким он, должно быть, увиделся бы дикарю, человеку вне контекста и вне культуры, едва научившемуся читать по слогам. Смуглый Хитклифф превращается в негра, буквальное, физическое насилие заменяет душевные терзания. Предостерегая подругу, Кэтрин у Бронте называет Хитклиффа «человеком волчьего нрава», а сама Изабелла сомневается, является ли ее муж человеком. Говоря о мужчине: «Он такое животное!» – женщина не подразумевает, что ее возлюбленный лакает воду из миски и не может говорить. Но именно так поймет эту фразу варвар, едва-едва освоивший новый для него язык. Именно так трактует Арнольд не только персонажей романа, но и ключевую для романтизма идею природы. Натурализм ее фильма – не такой, как у Руссо, а, скорее, юный натурализм, натурализм Дэвида Аттенборо. Бабочки, лошади, собаки, свиньи и птицы в кадре появляются куда чаще, чем люди, да и последние тоже принадлежат, скорее, к животному миру: практически не разговаривают, возятся в грязи, зализывают раны друг друга. Потеряв свою куртуазность и готическую эстетику – то есть процентов восемьдесят содержания, – «Грозовой перевал» превращается в скелет, схожий строением с когда-то живым телом, которое умело разговаривать и любить; в лишенный всякой привлекательности высохший костяк. Для души здесь нет места – но сквозь пустые глазницы черепа пробивается свежая трава, а в грудной клетке бьется невесть откуда взявшийся мотылек. ​