Авдотья Смирнова: «Теперь наш черед сказать: “Если вы такие богатые, почему вы такие несчастные?”»

Режиссер картины «Два дня» о коротких романах между интеллигенцией и властью, русском классике Щегловитове и кинотеатрах, в которых невозможно смотреть кино

Имена:  Авдотья Смирнова

8 сентября в прокат выходит картина Авдотьи Смирновой «Два дня» (подробнее здесь). Это публицистическое высказывание о взаимоотношениях интеллигенции и власти, культурном дарвинизме и непреходящей ценности русской литературы, удачно замаскированное под комедийную мелодраму: Петр Дроздов, федеральный чиновник в исполнении Федора Бондарчука, встречает в провинциальном музее-усадьбе Машу, специалистку по творчеству вымышленного классика Петра Щегловитова.

МАРИЯ КУВШИНОВА встретилась с Авдотьей Смирновой в Санкт-Петербурге и узнала, как создавался фильм, больше всего похожий на манифест рассерженного интеллигента.



— Как вам пришла в голову идея создать вымышленного русского классика Щегловитова, автора «Рассказов рыбака»? Он настолько прекрасен, что его имя могло бы стать нарицательным.

— Мне рассказывали, что на фестивале в Выборге люди, выходя из зала (а вы же знаете, что в Выборге другой зал, не фестивальный), говорили, что надо хоть почитать этого Щегловитова.

— Можно пойти дальше и написать за него корпус текстов.

— Ну как же, тексты обозначены: «Записки рыбака», роман «Два дня» и «Подстепье» — между прочим, лучший его рассказ.

— Так откуда он взялся?

— Известно, что этот сценарий мы (со вторым автором сценария Анной Пармас. — OS) писали не для себя…

— Что-то там было про «заказ на позитивный образ власти».

— Ничего подобного, это все журналисты потом приписали. Господи, замечательно — вы уже знаете это как предысторию…

Ко мне на «Кинотавре» подошел продюсер Рубен Дишдишян и сказал, что есть тема. Это было на волне успеха «Ликвидации» — бешеного. Продюсеры вцепились мертвой хваткой в [режиссера] Сергея Урсуляка и не слезали с него, пока он не снимет что-нибудь не менее успешное. Они, конечно, требовали «Ликвидацию-2», а Урсуляк от них отбрыкивался и говорил, что не хочет никакой второй «Ликвидации». «А чего хочешь?» — «Современную мелодраму или романтическую комедию». Стали думать, кто бы мог написать сценарий, а я со времен «Связи» считаюсь главным автором по мелодрамам — почему, не спрашивайте, это не ко мне. Они говорят: «У нас одно условие — хеппи-энд». Ладно, условие, конечно, неприемлемое, но посмотрим.

— Условие, которое вы не выполнили.

— Слушайте, они довольны. Продюсеры считают, что там хеппи-энд. Стали прикидывать, кого из актеров, Урсуляк говорит: «Главную роль лучше всего на Ксюшу». — «А мужика?» А за мной три года ходит Бондарчук и просит: напиши на меня и Раппопорт. Когда мы поняли, кто актеры, исходя из этого, стали искать род занятий. Кого может сыграть Бондарчук? Таксиста? Не может. Бандита уже играл. Олигарха тоже играл. Архитектора (как он мне сам предложил) — нет, извините, не архитектор ни разу. Сейчас-то я думаю, что он мог сыграть кого угодно, а тогда — «нет, ни разу». Таким образом возник крупный федеральный чиновник. Закон романтической комедии — «невозможное возможно». Должно быть противопоставление, антимиры. Что есть самое далекое от чиновника? Конечно, интеллигенция. Так возникла идея сделать героиню музейным работником.

— Когда же эти миры стали настолько антагонистичными, что годятся даже для романтической комедии?

— Это всегда так было, со времен Ивана Грозного, если учесть его переписку с Курбским. Периода, когда интеллигенция была бы довольна властью, в русской истории нет.

— При Ельцине, нет?

— «Банду Ельцина под суд» — это кто в газетах писал? Рабочие? Маш, о чем вы? Чем она была довольна? Семибанкирщиной, которая нами тогда правила? Нет такого периода в русской истории, поверьте мне, граждане, — я ее читаю всю свою жизнь. Это противостояние — константа.

Дальше мы сели писать. Нам было интересно, потому что — вызов: сесть и сделать чистый жанр. Но надо же как-то и себя развлекать. В каком музее она? А в провинциальном. Какие самые яркие? Музеи-усадьбы. Кого она хранит? Мы решили, что она будет хранить собирательный образ русского классика XIX века. А дальше придумали, что у классика и героя одно и то же имя-отчество, что у них перекликаются фамилии…

— Щегловитов и Дроздов.

— Да, хотя этого никто не замечает. Интрига тоже должна перекликаться, но чтобы с перевертышем. Любил-то Щегловитов всю жизнь Софью, а детей прижил с Акулиной. Очень удобно: любим ту, которая в монастыре, а детей приживаем с той, на которой нельзя жениться.

— Фамилию классика вы как придумали?

— Нужно было очень благородную, почти княжескую. И которая при этом не была бы совсем на слуху. Щегловитовы — очень древний род.

— В фильме есть хорошая сцена, когда герой Бондарчука спрашивает, почему Маша не поедет работать в Михайловское или Ясную Поляну, где лучше платят. Она отвечает, что не занимается ни Пушкиным, ни Толстым, а занимается Щегловитовым. Это отличная иллюстрация ко всей ситуации нынешнего культурного дарвинизма, который допускает существование суперзвезд (Пушкин, Толстой), но отрицает весь пласт авторов вокруг них.

— Потому что Дроздову кажется: а какая разница? Дальше есть эпизод, где Маша его спрашивает: «А Лескова, значит, во второй ряд определили? Зря».

— Сейчас на демографическом пике находится последнее советское поколение, люди, которые родились в 1970—1980-х, это и по фильмам очень видно. Детство у всех было одинаковое, как же так получилось, что люди настолько разные — чиновники, мечтающие запретить литературу, и работники музеев, охраняющие Щегловитова?

— Предположение, что чиновников нам сбросили с Марса, представляется мне вполне идиотским. Человека можно найти в каждом — я это видела, когда три года по работе общалась с политиками и с политиканами. И до этого — в «Коммерсанте», так или иначе. Кроме всего прочего, я очень много читаю книжек по истории. Я ответственно заявляю, что в русской истории можно найти пять, ну семь лет — чтобы они были подряд, — когда интеллигенция была бы в ладу с властью. Все остальное время — полное противостояние.

— Роман, как у ваших героев.

— Да, но они все дико краткие. В рамках погрешности. Не эта конкретная власть сейчас ужасна. Вообще власть в России имеет какие-то такие инфернальные свойства. То, что мы ошибочно считали советской властью, оказалось органическими свойствами страны. Я думаю, что там просто в какой-то момент меняется хрусталик в глазу, попадает осколок от зеркала, которое разбили тролли.

В фильме очень много подсмотренного, подслушанного. Реальных цитат из реальных людей. Монолог о запрете на русскую классическую литературу я лично своими ушами именно в таких выражениях слышала от одного очень крупного бизнесмена. А от одного совсем даже не бизнесмена, а политика я слышала другую замечательную вещь: «Знаешь, лет до двадцати я верил, что бывает такая дружба, как в “Трех мушкетерах”, а потом я понял, что ее нет». Я говорю: «Да как же, вот есть мои друзья, мы друга никогда не сдадим. Тебя обманули, когда сказали, что тебя обманули. А потом, не надо было идти туда, куда ты пошел, — тогда бы ты встретил людей, которые умеют дружить, не предавать». Не надо было идти туда, где все тонет в бесконечной позиционной войне. Тонут и чувства человеческие, и преданность, там искажаются идеалы. Почему герой заинтересовался Машей? Да именно потому, что она сохранила бескорыстные духовные интересы.

Там же история в том, что он влюбляется не только в нее.

— В ее мир.

— Да. Баня, катание на лошадях с директором, разговоры возле пруда. Дроздова окликнули человеческим голосом. В истории все правда, мы договорились, что неправда там будет только одна: эти мальчики не влюбляются в таких девочек. Но это допущение, на котором строится любая романтическая комедия — хоть «Красотка», хоть «Сабрина».

Мне кажется, что любого человека — кроме богооставленных — можно окликнуть, и он отзовется. Что мы, не видели таких чиновников? Вот советник Дворкович…

— Он поэт же.

— Совершенно верно? Вот сидит эта шайка придурков [в музее], и они презирают эту шайку придурков, потому что они придурки, которые клянчат деньги и сами ничего не могут… Но потом выясняется, что эти люди не дадут вытирать об себя ноги. Поверьте, это производит на чиновников большое-большое впечатление. Именно потому, что они читали книжки.

У нас с Толстой был в программе выдающийся переводчик Виктор Голышев. И мне один знакомый — не олигарх, но все же — говорит: «А ведь это же уходящая натура». Я ему отвечаю: «Никуда она не ушла. Просто жизнь их вытеснила на обочину. Но если ты считаешь, что они там на обочине легли и умерли, то ты ошибаешься. Все так же и продолжается, тихо-мирно. Денег нет? Так их и не было никогда». — «А что ты с такой агрессией говоришь? Мы тоже все это хотим вернуть». Я ему отвечаю: «Послушай, я пятнадцать лет от вас слышала: если ты такой умный, то почему ты такой бедный? Теперь наш черед сказать: если вы такие богатые, почему вы такие несчастные?»

Вот они все — прагматичные-прагматичные… Но рано или поздно наступает момент, когда им начинает чего-то не хватать. А что это «чего-то»? А это, собственно, и есть те самые бескорыстные духовные интересы. Кто-то начинает помогать больным детям, кто-то — поддерживать какой-нибудь институт или кафедру, кто-то учреждает премию. Мы же, как всегда, католичнее папы. Если строим капитализм, то это такой капитализм, какого ни у кого нет. Произошла эскалация… Короче говоря, Россия сошла с ума на деньгах. Вся — сверху донизу. Граждане! Есть еще вещи, помимо денег. Можно жить с зарплатой пять тысяч рублей и быть достойным человеком.

— Другая хорошая деталь — реставратор, который ненавидит директора музея, считает его дилетантом. В то время как директор всеми силами старается сохранить усадьбу, пусть и ценой компромиссов.

— Реставратор Аркадий и экскурсовод Катя — самые мои любимые персонажи. Это типичный музейный мир.

Хорошо, что вы о них заговорили. Вот меня спрашивает журналистка: «Зачем вы создали положительный образ власти?» Я чуть не разбила миску. Почему никто не заметил, что впервые за тридцать лет там вообще-то создан положительный образ интеллигенции? Почему один ненадолго вочеловечившийся чиновник перевешивает всю эту очаровательную шайку сумасшедших? Когда у нас были представители этого социального слоя? «Полеты во сне и наяву», «Осенний марафон», «Храни меня, мой талисман». А дальше?

— Были врачи — в «Простых вещах» (2006), в «Диком поле» (2008).

— Замечательно, он там врач. Но все мы знаем, что социальная окраска героя появляется, когда у него есть окружение, и оно прописано в сюжете. Не одиночный герой — представитель интеллигентной профессии, а как в «Полетах во сне и наяву» — он и вся его компания. Поверьте мне, я про это думала. Интеллигенции как сословия в сегодняшнем русском кино не существует. Точно так же исчезли рабочие. Когда они в последний раз были? В «Свадьбе» Лунгина (2000).

— В «Магнитных бурях» Абдрашитова (2003).

— Да, согласна, но они не так далеко друг от друга по времени. Хотя никуда не делись ни музейщики, ни учителя, ни художники, ни писатели, ни журналисты. Учителя стали другие, хорошо. Но в этой стране по-прежнему есть высшее образование. Люди по-прежнему пишут диссертации и защищают их.

Тут ведь дело вот в чем. Еще пять-семь лет назад, если ты говорил: «Ты же интеллигентный человек!» — тебе отвечали: «Я?! Я не интеллигентный человек, не надо». Это было нечто постыдное, все равно что считаться бардом. И вот оно принесло свои плоды. Если лет двенадцать назад я сама орала «Не надо меня так называть», то сейчас у меня никто не вызывает большего уважения.

Мне кажется, что если нынешняя интеллигенция, к которой я отношу нас и всех наших друзей-товарищей, не очнется, не встряхнется и не начнет совершенно осознанно процесс общественной самореабилитации, то шансов у нас нет.

— В картине «Два дня» две линии — собственно мелодраматическая, жанровая и публицистическая. И если первая оканчивается тем самым хеппи-эндом, то вторая, как мне кажется, нет.

— Совершенно верно. Мы же обсуждали, что будет с героями дальше. После долгих споров все согласились, что они проживут вместе года два, после этого либо они расстанутся, либо он ее сломает и у него будет милая жена, которая периодически будет лежать, лечиться от депрессии, а он ее будет вывозить к каким-то шаманам…

— Благотворительностью будет заниматься.

— Да-да, скорее истерическая благотворительность. Может быть, религиозность. Все равно будет какой-то психический слом, и он получит совершенно не ту бабу, на которой он женился.

— В «Двух днях», как и в «Связи», вы сознательно переносите на экран интимные диалоги двух влюбленных людей — какие-то их дурацкие разговоры, вопросы…

— Самое прелестное, что происходит у влюбленных взрослых — это когда они позволяют себе быть друг с другом детскими людьми. У меня есть теория, что есть женщина, есть мужчина, а есть женский человек, мужской человек и детский человек. Когда она может ему, как девочка, задавать вопросы: «А ты переживаешь, что ты лысый?», «А ты свою работу любишь?», «А когда я тебе первый раз понравилась?». Понимаете, лексика эротическая, собственно сексуальная, требует очень специального построения всей предыдущей и последующей драматургии.

— Понятно, если ты снимаешь «Последнее танго в Париже», то у тебя и реплика «Принеси мне масло» становится сексуально-окрашенной.

— Да, и это точно не для романтической комедии. Вообще, секс и человеческая сексуальность — в тот момент, когда ты сам в ней не участвуешь, — это в общем-то довольно комично. Решать это как-то по-другому в юмористическом контексте, мне кажется, странно. Что люди делают после коитуса? Они треплются, задают друг другу вопросы, едят, пьют, курят, смеются. И вообще, посткоитальное веселье едва ли несравнимо с самим удовольствием. Нам хотелось, чтобы и он был другой, чтобы говорил те вещи, которые он до этого не мог сказать. Хоть «Как я хочу это взорвать», хоть «Помолчи, а». Невозможное становится возможным.

— Мы на «Кинотавре» взяли интервью у Федора Бондарчука, но, к сожалению, не успели поговорить с ним о том, как рифмуются два его героя — из возвращенного после двадцати лет забвения «Безразличия» и из «Двух дней». Это мог быть один и тот же человек — молодой романтик и чиновник, не лишенный романтизма.

— Жалко, что не успели, потому что мы с Федькой простроили биографию его героя с двенадцати лет, с развода его родителей.

— Кто они?

— Они из советской академической среды — технической, естественно, не гуманитарной. Мама — доктор наук, папа — профессор. Дальше было выращивание сына матерью, поступление в институт всеми силами с привлечением папы — папа, собственно, в тот момент снова подключился. Дальше мальчик поучился, началась жизнь в общежитии, пьянство, вещества, отчисление, а потом возвращение с восстановлением в институте и началом новой, сухой, безэмоциональной жизни.

Как в «Связи» мне хотелось, чтобы они были из соседнего подъезда, так и здесь мне хотелось, чтобы они были…

— Типичные.

— Да.

— Возвращаясь к началу разговора: чтобы Щегловитов стал именем нарицательным, надо чтобы фильм увидело какое-то значительное количество людей. Вы сами как оцениваете его прокатные перспективы?

— Еще пять-семь лет назад мы с сыном ходили в кино — на все. Мало того, что я перестала ходить, сын мой перестает ходить на моих глазах. При том что ему двадцать один год, он учится в киношном вузе, и он киноман. Причина простая. Если семь лет назад у кого-то в зале звонил мобильный телефон, то весь зал к нему вот так вот поворачивался. А сейчас там все разговаривают по мобильному. Поверьте, я люблю попкорн, чипсы, обожаю все эти голливудские радости, но даже если я смотрю «Аватар», мне мешает, когда разговаривают по телефону. Я перестала ходить в кино, ушел вообще этот вид досуга для взрослых. Что с этим делать, я не знаю.

Мне говорят: русское кино не смотрят. Да? А почему оно тогда скачивается с такой скоростью? По щелчку, мгновенно, как «Доктор Хаус». Почему столько народу одновременно раздает русское кино? Потому что они его смотрят.

Смотрите, что произошло. Когда-то Рубен Дишдишян привез сюда фильм «Амели», все крутили пальцем у виска, но фильм «Амели» собрал замечательную кассу. Мы с ним это вспоминали и поняли, что если фильм «Амели» привезти сейчас, то на него никто не пойдет. Именно потому, что из кинотеатра ушла определенная аудитория. Знаете, кто является статистически основным посетителем кинотеатров? Девочка пятнадцати лет. Я, конечно, очень надеюсь, что девочка пятнадцати лет страстно любит Федора Бондарчука, но я очень не уверена, что она способна идентифицировать себя с Ксенией Раппопорт.

Правильно объясняет Сергей Михайлович Сельянов, что емкость этого рынка существует, но она ниже, чем себестоимость производства. Что с этим делать? Надо понижать себестоимость.

Я глубоко уверена, что ваш цех к этому тоже ручку приложил. Критический цех приложил много усилий для того, чтобы объяснить аудитории, что русское кино — в принципе говно. Просто как таковое. Потому что критики давным-давно не чувствуют себя частью индустрии, не понимают, что мы все связаны. Речь не о том, что надо поддерживать любую национальную картину, нет.

По моему ощущению, последние года два тон русской критики изменился, потому что даже критики почуяли, что пахнет жареным. Что, если что-то не предпринять, у нас не будет ничего.​