ГЕОРГИЙ КОВАЛЕВ нашел в двух первых конкурсных картинах общую тему – разрушение советского
Имена:
Виталий Манский · Владимир Котт
© Кинотавр 2011
Кадр из фильм «Громозека»
О первых конкурсных показах сочинского фестиваля рассказывает ГЕОРГИЙ КОВАЛЕВ, победитель совместного конкурса «Кинотавра» и OPENSPACE.RU.
Конкурсную программу «Кинотавра» в первый фестивальный день открыли «Громозека» Владимира Котта и «Родина или смерть»
Виталия Манского. Совершенно, вроде бы, разные типологически — трагикомедия о смене поколений и документальный очерк о современной Кубе, — они ловят примерно один сигнал — последнее угасающее эхо советской идеологии; с грустной улыбкой оформляют советскому мышлению и мироощущению окончательное списание по моральному износу.
В первую очередь это, конечно, относится к фильму Котта (в проходной, но выразительной сцене здесь недвусмысленно сносят хрущевку), иллюстрирующему известный афоризм про то, что СССР как страны не стало в 1991 году, а человек так и остался советским: трое друзей-одноклассников, играющие в школьном ВИА где-то на излете брежневской эпохи, чуть позже приобретают сугубо общественно полезные профессии таксиста, врача и милиционера, храня глубоко в душе идеалы исполнявшейся ими «Птицы счастья» и после перестройки.
© Кинотавр 2011
Кадр из фильм «Родина или смерть»
В 2011-м герои выводятся уже несколько неуместными, в буквальном смысле несвоевременными — собственно, как Громозека из мультфильма; чуть ли не ходячими атавизмами: никто их них не сумел толком вписаться ни в девяностые, ни в нулевые, у всех откровенно не ладятся дела ни на работе, ни в семье. В условном конфликте отцов и детей они проигрывают с неприличным счетом, столкновения с новыми реалиями неизменно оборачиваются комическими скетчами: добрый милиционер и гопники, совестливый усатый шофер на порностудии — это даже звучит как названия миниатюр в КВН. В несколько утрированных формах старая мораль, прежние нормы поведения и человеческих отношений терпят фиаско, упорно отсеиваются неким ценностным естественным отбором — получается, в общем, такая кавер-версия фильма «
Старикам тут не место», русская лирическая.
Читать текст полностью
Если верить социологии, поколения глобально сменяются примерно раз в двадцать пять лет: именно столько, плюс-минус, проходит со времен светлой молодости героев; и именно столько, похоже, нужно для смены социальной парадигмы, для перепрошивки массового сознания новыми понятиями, новыми «хорошо» и «плохо». Как раз сегодня, буквально в последние полгода, наметилась тенденция нового осмысления советского: и это уже не старые песни о главном, не инвентаризация культурных артефактов в парфеновском стиле, это попытка осознать нравственный дух времени; можно сказать, сформулировать советские правила жизни. Образно говоря, мы уже достаточно отошли от леса, чтобы увидеть не отдельные деревья, а собственно лес — и немножко захотеть обратно.
© Кинотавр 2011
Кадр из фильм «Громозека»
И «Громозека» точно соответствует этой тенденции: в режиссерских интонациях много иронии над своими персонажами, но еще больше умиления, что раньше было как-то добрее, доверчивее, с глазами, распахнутыми настежь в мир. И еще больше — грусти, что так уже не будет. Впрочем, спохватившись о слишком уж депрессивном диагнозе — а может быть, и смирившись с ним, — Котт все же приходит к тому, что компромисс поколений с некоторыми взаимными уступками возможен, и если постараться сохранить от советского хотя бы какую-то сермяжную правду, то все будут более-менее счастливы. Пусть песню завтрашнего дня и будет петь уже кто-то другой.
Если в «Громозеке» ностальгически поют, то у Манского в документальной «Родине или смерти» — танцуют, танцуют много и самозабвенно (натурально, ради того, чтобы забыться посреди разрухи и нищеты), почти по муракамскому «дэнс, дэнс, дэнс»-завету. По большей части сальсу, которой примерно столько же лет, сколько революции, только вот кастровский пафос борьбы почти утратил ценность для соотечественников, а сальса — нет.
У Манского получилось снять своего рода последний документ эпохи, законсервировать предсмертное дыхание социалистической Кубы, с тонким художественным чутьем запечатлев целую галерею образов дряхлости режима, даже не застоя, а почти уже разложения: от полуразрушенных улиц с кряхтящими советскими машинами и совокупляющимися на проезжей части собачками до местных бабушек, смотрящих по телевизору помехи и в подробностях рассказывающих о высоких ценах и низких пенсиях; от полнейшей апатии на собрании рядового парткружка до все время мелькающего в монологах кубинцев — быть может, бессознательно — желания наконец открыться Америке. Впрочем, патриотического пыла в их словах тоже хватает, только вместо революционной подоплеки там больше простой любви к Родине, какой бы она ни была, и стариковского упрямства в духе «здесь родился — здесь и умру». Антагонизм родины и смерти, patria o muerte, давно уже превратился в диалектику, во взаимодополнение, и Манский виртуозно рифмует их, раскрывая одно через другое с первой же впечатляющей сцены перезахоронения останков на местном кладбище.
© Кинотавр 2011
Кадр из фильм «Родина или смерть»
Примерно с середины, впрочем, акценты смещаются от социально-экономической характеристики к неспешному портретированию людей и городской натуры, к юмору и танцам — тому, что остается, когда больше ничего уже нет. Долгие бытовые зарисовки с уличным шумом, разговорами ни о чем, солнцем на обшарпанных зданиях и беззаботными кошками и собаками; хлопотливая подготовка к девичьему {-tsr-}пятнадцатилетию; репетиция оркестрика с потешно бранящимся дирижером — и все это без закадрового текста, с одной лишь кубинской речью, то переводимой, то нет (в чем отличие ленты от «Девственности» с ее запрограммированной трактовкой) — так обеспечивается медленное погружение в этот причудливый, почти маркесовский мир сиесты на развалинах. И окружающая бедность постепенно становится привычной, как-то расплывается в карибском воздухе, разбавленном магреализмом и упадочным очарованием провалившейся утопии о свободе.
