Казимеж Куц: «В том отвратительном социалистическом государстве власть поддерживала таланты»

Польский классик – о том, чему он научился у Анджея Вайды, о польских вице-евреях и отношениях с Россией

Имена:  Казимеж Куц

С 30 марта по 9 апреля Музей кино, Польский культурный центр и кинотеатр «Пионер» проводят первую в России ретроспективу Казимежа Куца «Соль польской земли». Режиссер приехал в Москву; он откроет программу, встретится со зрителями и даст мастер-класс во ВГИКе. Ретроспектива посвящена памяти киноведа Мирона Черненко, автора первой в мире монографии о творчестве Куца, опубликованной в «Киноведческих записках» (историю публикации, изложенную Александром Трошиным, можно прочитать здесь).

Свою карьеру Куц начал в качестве ассистента у Анджея Вайды на первых картинах «польской новой волны» – «Поколение» (1955) и «Канал» (1956). Затем работал у Ежи Кавалеровича на съемках «Тени» (1956), а в 1958 году дебютировал с «Крестом за отвагу» – ироническим фильмом, совершенно не похожим на работы его учителей.

Семья режиссера происходит из Силезии – края, на протяжении шести столетий оторванного от Польши, которому посвящен «силезский цикл» Куца: «Соль черной земли», «Жемчужина в короне», «Бусинки одних четок», «Смерть как краюха хлеба» и «Обращенный». В 1997 году он ушел из режиссуры, но родину не забыл: написал на силезском диалекте книгу «Пятая сторона света», а несколько лет назад занялся политикой и стал депутатом.

О кинематографическом прошлом и политическом настоящем с Казимежем Куцем специально для OPENSPACE.RU побеседовали БОРИС НЕЛЕПО и ДЕНИС ВИРЕН.


— Вы начинали работу в кино на теперь классических картинах Вайды и Кавалеровича. Чему вы научились у них?

— Они были старше. Вайда первым получил шанс сделать самостоятельный фильм, «Поколение», и с младших курсов он пригласил только меня. Вайда — мой главный учитель, он заставляет придумывать и дает возможность реализовывать идеи. Уже в «Поколении» я сам снял одну сцену (где герой Тадеуша Янчара погибает на лестничной клетке), а это самая лучшая учеба — делать, а не просто ассистировать.

Я так и не получил диплом, у меня просто не было времени, меня увлекло безумие мира кино. Сдал все экзамены, но бумажку не забрал — она мне не нужна. На дипломную работу давали 600 метров пленки. Сначала мы с Якубом Моргенштерном и Янушем Вейхертом хотели снимать полнометражный фильм о Варшавском восстании из трех новелл, но потом началось производство «Канала» Вайды, и стало понятно, что второго фильма о восстании делать не дадут. А Вайда знал, что я, как силезец, невероятно ответственный и трудолюбивый, — идеальный ассистент.

Потом появилось кинообъединение «Кадр», руководителем которого стал Ежи Кавалерович. С ним были Вайда и Мунк, а я стал первым кандидатом на дебют, потому что имел за плечами большой ассистентский опыт. Но, приступая к «Кресту за отвагу», я понимал, что не могу идти по стопам старших, что должен делать совершенно другое кино. И во второй картине уже открыто продемонстрировал другой, новый язык, отличавшийся от всего, что делалось тогда в польском кино. Я считал, что наше кино уже настолько богато, что мы можем говорить собственным языком, при помощи своей эстетики.

— То есть вы намеренно отошли от их стиля?

— Абсолютно. Дорога для меня была открыта, потому что в этом отвратительном социалистическом государстве, что бы о нем ни говорили, власть поддерживала таланты, причем большинство из нас никогда не состояли в партии. При этом все, включая критиков, относились ко мне как к какому-то дикарю из рабочей семьи, который что-то такое вытворяет и является таинственным феноменом. Думаю, именно поэтому мое творчество интересовало Мирона Черненко и Ирину Рубанову: оно странное.

©  Евгений Гурко / OPENSPACE.RU

Казимеж Куц

— Именно. Вы, в сущности, единственный в польском кино представитель иронической линии (если не считать рано погибшего Мунка). Не кажется ли вам, что этот подход вообще не очень характерен для поляков?

— Конечно, ведь это силезское. Силезцы вообще другие. Я решительно против польской романтической традиции, у которой есть две ветви. Одна — через Мицкевича — ведет к религиозным глупостям, а другая ведет к Норвиду, более рациональному. Сегодня Польша, к сожалению, одержима мицкевичевской традицией, а мне это совершенно чуждо, для меня поэма «Дзяды» — полный бред. Гашек — пожалуйста!

И я в какой-то степени дитя советского кино. В 1949 году к нам в киношколу приезжал Пудовкин, который два года был в польском плену и говорил по-польски. Для меня все классические немые советские фильмы — Эйзенштейна, Вертова и Пудовкина — гениальны, наряду с Чаплином и Брессоном. Польское довоенное кино (барышня стирает белье, а ее муж сражается с Советским Союзом) мне совершенно не близко. И я связан с французской и русской литературой.

— Расскажите тогда, пожалуйста, о вашей родной области — Силезии, которой вы посвятили цикл фильмов.

— Силезия — проблема, которая никогда не решалась. Она со Средних веков находилась вне Польши, вне контактов с польской культурой — до 1922 года, когда эта область вернулась, причем по воле простых людей, рабочих, крестьян. Силезии не существует ни в польской культуре, ни в польской науке. Она чужда цивилизационно, этнически и словно упала с неба, как огромный подарок.

Последние 180 лет, с середины XVIII века до возвращения в Польшу, силезцы жили в немецком государстве, где-то далеко на границе, и никто ими не интересовался. То, что у нас есть уголь, было известно давно. Но только в XIX веке стало возможно добывать его промышленным способом. Для этой работы были нужны untermensch, которыми как раз и стали силезцы и немецкие поляки. До этого мы были исключительно крестьянами, замкнутыми в средневековой культуре. Но мы выжили и стали современным пролетариатом.

При Бисмарке в Силезии возникла новая техническая цивилизация, строили города, около шахт возникали фабрики. При этом работали силезцы, а управляли только немцы. Началась германизация: в школе ввели обязательное обучение на немецком, силезский диалект оставался только дома.

XIX век был веком роста национального самосознания, и Силезия стала своего рода границей между Востоком и Западом. Когда нас насильно попытались втянуть в немецкую культуру, мы начали защищать свою идентичность. Стали интересоваться своей историей, читать, образовывать кружки. И главной причиной трех силезских восстаний, которые произошли в первой четверти XX века и привели к присоединению Силезии к независимой Польше, было желание вырваться из-под немецкого государства — враждебного, эксплуатационного. И это была гражданская война, потому что часть силезцев боролась на другой стороне, против воссоединения с Польшей.

Таким образом, силезцы и в Польше, и в Германии чувствовали себя чужими, худшими. Это один из основных комплексов силезцев — ощущение брошенности.

Сегодня впервые за многие годы заметно очень сильное региональное движение в Силезии, и я, естественно, живо в этом участвую. Силезцы хотят автономии и признания этноса, что в текущей законодательной ситуации невероятно важно, поскольку Евросоюз очень поддерживает меньшинства — языковые, национальные и т.д. В остальной Польше к этому относятся очень негативно. То, что происходит в Силезии, начинает влиять на другие части Польши, которая, как известно, состоит из нескольких больших частей — во всей стране чувствуется потребность разделить страну на автономии со своими парламентами и налогами при сохранении общего центра. Силезия находится в авангарде этого движения. Мы требуем расчета с историей, потому что силезцы в Польше — своего рода вице-евреи.

— Вы уже упоминали свое происхождение, расскажите о ваших корнях.

— Я происхожу из пропольской рабочей семьи и делал свои силезские фильмы, чтобы наконец показать остальной Польше, что Силезия существует. Фильмы имели влияние, их смотрели. Сегодня если обычный поляк знает что-то о Силезии, то, увы, только из них. При этом негативное отношение сохраняется. Проблема в том, что все, кто управлял Силезией, не допускали возникновения элиты. Выдающиеся люди уезжали навсегда. Поэтому мои фильмы имели, скажем так, терапевтическое значение и для самих силезцев: они с удивлением обнаружили, что могут быть киногероями. Я, собственно, единственный человек, сделавший нечто подобное.

— Насколько сильно отличается от Силезии вашего детства и той Силезии, что запечатлена в вашем цикле?

— Когда в Силезию пришла Красная армия, они считали, что это Германия, в довоенных границах, поэтому происходили страшные вещи. Из Верхней Силезии при помощи наших спецслужб было вывезено около ста тысяч человек на работы в советских шахтах, и вернулось на родину около пяти процентов.

После войны стремительно развивалось шахтерское дело, потому что польская экономика была частью социалистической экономики, а силезские фабрики — частью советского ВПК. Открывались новые шахты, заводы по производству танков… Тогда в Силезии добывали до 210 млн тонн угля в год, а сегодня — 70. Это ответ на вопрос об изменениях. Шахты по-прежнему принадлежат государству, сейчас их собираются приватизировать, но с этим связано много сложностей — будут протесты. За последние пятнадцать лет закрыли сорок шахт, включая самые старые, которым было около трехсот лет. Представьте себе, когда в Варшаве подписывали Конституцию, в конце XVIII века, в Силезии уже добывали уголь промышленным способом!

Важно, что при каждой шахте и фабрике возникали своеобразные поселения, где работа передавалась по наследству, – своего рода закрытые космосы с высокой культурой соседства. И теперь в них начинаются процессы распада. В некоторых районах люди живут в жуткой нищете, и по наследству передается только она.

Из Силезии уехали два миллиона человек. Первая волна эмиграции — германизированные семьи — случилась сразу после войны, потом силезцев не выпускали из страны. Когда к власти пришел Эдвард Герек и решил модернизировать Польшу, он взял у Германии огромный кредит. Немцы, которым нужна была дешевая рабочая сила, потребовали разрешения на выезд силезцев, в рамках воссоединения семей — так это тогда называлось. Уехало около миллиона. В Германии посчитали, что каждый силезец стоил 1500 марок, они называли это продажей скота. Сейчас я часто бываю в силезских школах, общаюсь со старшеклассниками и спрашиваю, сколько из них хотело бы уехать из Польши. Восемьдесят процентов. И это несмотря на то, что в Германии силезцы живут обособленно и являются гражданами второго сорта. Кстати, часть футбольной сборной Германии — дети силезцев, например Подольский. Он никогда не поет немецкий гимн, и никто не переживает, а если бы он, будучи в польской сборной, не пел польский гимн (смеется)…

— В Москву в рамках фестиваля «Золотая маска» на гастроли приезжал польский театр, были показаны спектакли Кшиштофа Варликовского и Кристиана Люпы. Сложилось впечатление, что это современный, европейский театр. А что бы вы могли сказать о состоянии польского кино?

— Ну, это сливки нашего театра. Если смотреть в целом, театр в Польше — жалкое зрелище. Он коммерциализирован и находится в плачевном состоянии. На всем экономят, делают камерные вещи, а рынок вынуждает ставить легкие комедийные пьески с небольшим количеством актеров. Сейчас идет борьба за то, чтобы государство все же обеспечивало существование театра, но для этого нужна юридическая реформа, и я в ней участвую.

Польское кино в похожей ситуации. Необыкновенно трудно сделать авторский фильм. Перенесенный с Запада механизм киноинститута не оправдывает себя: из-за давления массовой культуры деньги идут на глупые комедии и псевдоголливудские проекты, а не на авторское кино. Институт частично финансирует картины, но люди получают разные суммы, а в основе всего коррупция. При коммунизме главным человеком в кино был режиссер, особенно способный; теперь богами являются частный продюсер и спонсор. Режиссер стал человеком, которого нанимают.

— В непростые для польского кино 1990-е годы вы сняли несколько замечательных картин, после чего наступил длительный перерыв, продолжающийся до сих пор. С чем связано ваше молчание?

— Я окончательно прекратил работу в профессии. Она совершенно перестала меня интересовать, до такой степени, что я не хожу в кино и не чувствую себя режиссером. Не люблю шума вокруг себя. И если я сейчас его создаю, то совершенно по другим причинам: я уже 13 лет работаю в парламенте и всегда открыто говорю правду. У меня свой электорат — мои силезцы, а на остальных мне наплевать. Во мне сильны силезские традиции «общественничества», все мои фильмы так или иначе посвящены общественной проблематике. Наши учителя-коммунисты учили нас: искусство — это красота на службе у серьезных проблем. Оно существует, чтобы заставлять людей думать, давать им переживания высшего качества.

— То есть сейчас вы больше чувствуете себя политическим, общественным деятелем?

— Политический деятель — тоже не очень подходящее определение, поскольку я не состою ни в одной партии и вообще не хочу управлять. Я посланник; говоря немного советским языком, делегат от силезцев в парламенте. Каждую неделю я пишу фельетоны для «Газеты выборчей», такие страшные вещи пишу… А их читают тысячи людей — таким образом я могу иметь влияние на состояние умов в Силезии. Полгода назад в меня кинули бомбу с красной краской и вывесили плакат «Пошел вон» — не знаю, почему-то вдруг по-русски. Как-то в нашем районе развесили мои некрологи. Или выскочил недавно мужик из магазина, налетел на меня и прокричал: «Нах Дойчланд, ты, сукин сын!» Меня это в каком-то смысле развлекает, потому что это значит, что я существую.

— Как вы оцениваете польско-российские отношения по прошествии уже почти года после гибели польского президента под Смоленском?

— Я считаю, что, несмотря на эту катастрофу, наши отношения все равно лучше, чем когда-либо. Есть постоянные контакты на высшем политическом уровне. Возможно, с течением времени эта катастрофа станет основой для настоящих добрососедских отношений. Наши отношения с Россией должны дойти до такого же уровня, как с Германией. И это происходит.  Например, в последнее время в экономической сфере растет экспорт польских товаров в Россию. Мне кажется, что с обеих сторон взгляд друг на друга положительный, все говорится с интонацией примирения. Необыкновенно важную роль играет и то, что Россия сейчас рассчитывается со сталинизмом. Я думаю, что чем больше времени пройдет, тем проще будет обо всем этом говорить, ведь в Варшаве создается специальная организация, которая будет постоянно заниматься сложными проблемами польско-российских отношений и стремиться к их улучшению. Будут развиваться культурные контакты. Несмотря на трагедию, контакты развиваются по доброй воле обеих сторон. Я думаю, это хорошо.
​