Эрик Гандини: «Культура банальности хочет сделать вид, что она безобидна»

Режиссер «Видеократии» – о Берлускони, Путине, несуществующей этике документалиста и маленьких бандах, которые пришли на смену большому мертвому Автору

Имена:  Мануэль Альберто Кларо · Сильвио Берлускони · Тарик Салех · Эрик Гандини

Режиссер Эрик Гандини, наполовину итальянец, наполовину швед, прославился полтора года назад, когда в Венеции показали его документальный фильм «Видеократия». В нем рассказывается о том, как созданное Берлускони телевидение на протяжении нескольких десятилетий отравляло моральный климат в стране, пропагандируя безответственность, эгоизм и полузапретные развлечения. Картина не содержит сенсационных фактов: три героя — деревенский дурачок, мечтающей о славе телезвезды, влиятельный папарацци и его духовный наставник — с разных сторон представляют общество, на которое через телеэкран проецируется сознание одного единственного человека. «Видеократия» бурно обсуждалась не только в Италии (где она вышла в широкий прокат) и в других странах; в России фильм был впервые показан в конце декабря прошлого года на открытии «Артдокфеста» — документального киносмотра, символом которого является перечеркнутый телевизор.

Помимо «Видеократии», Гандини сделал еще несколько документальных работ (в том числе Sacrificio, фильм о Че Геваре) и вместе со своим товарищем Тариком Салехом («Метропия») основал студию Atmo, на счету которой недавний победитель гетеборгского конкурса фильм «Обезьянки» и прошлогоднее «Искушение святого Антония» эстонского режиссера Вейко Ыунпуу.

OPENSPACE.RU поговорил с Гандини на фестивале в Гетеборге, где он участвовал в семинаре о современной документалистике (другие его участники — румынский режиссер Александру Соломон и британский киновед румынского происхождения Адина Брэдяну).

— Сейчас, полтора года спустя после премьеры в Венеции, можете подвести итоги: каким был отклик на «Видеократию» в Италии?

— О, это был успех. Фильм в кино в ста копиях вышел. Особенно на последних неделях проката народ повалил, политическая ситуация помогла.

«Видеократия» была снята еще до того, как появились все эти скандальные подробности про увлечение Берлускони молодыми женщинами. Когда информацию стали публиковать, люди впервые осознали простой факт: то, что они видят по телевизору, в большой степени порождение сознания одного-единственного человека. До того Берлускони считался добропорядочным семьянином, с папой за руку здоровался, с мировыми лидерами. Не было историй про извращенные манипуляции пожилого политика с молодыми женщинами.

Эрик Гандини о берлусконизме


Понимаете, закон не изменился, но изменился моральный климат в стране. Берлускони создал целое культурное движение имени себя. Берлусконизм утверждает: «Да все в порядке, ты чего? Мы все такие! Не плати налоги, делай как я!» Он изменил представления общества о том, что является допустимым, — и это еще хуже, чем вносить коррективы в закон. Исказилось сознание целой нации! Мне кажется, итальянцы переживают состояние, известное как «стокгольмский синдром». Когда заложники начинают любить своих мучителей, находить для них оправдание. Поначалу люди в Италии говорили: «В “Видеократии” нет ничего нового». Знаете, мы больше времени потратили, сочиняя для фильма музыку, чем на поиск фактуры. У нас не было задачи создать журналистскую сенсацию. Понимаете, когда Берлускони критикуют (преимущественно слева), то всегда вываливают тонны фактов — вот, дескать, полюбуйтесь. Но он всегда побеждает, потому что обращается не к разуму, а к чувствам. Он телезвезда. Задача «Видеократии» — предъявить критику на эмоциональном уровне. И публика со временем все почувствовала правильно. Но мне вот интересно, а что за дела у Берлускони с Путиным? Что их так тесно связывает?

— Ну, у нас примерно то же самое. Коррумпированная верхушка развращает общество своим примером. Тоже в некотором смысле «делай как я».

— Думаю, что для такого человека, как Путин, Берлускони стал чем-то вроде пропуска в мир европейской демократии. И одновременно примером того, как, находясь в этом мире, можно осуществлять авторитарный контроль. И для Мубарака (которого больше нет), и для Каддафи Берлускони является отличным примером того, как можно под демократической витриной скрывать совершенно постыдные вещи. И в этом смысле его власть — некая новая форма квазитоталитаризма. Это не старый добрый тоталитаризм, построенный на страхе. Просто людям предлагается очень интригующая идеология. Ты можешь быть эгоистом! Жизнь прекрасна, когда у тебя есть деньги, женщины, развлечения!

Эрик Гандини о своем герое — папарацци Фабрицио Короне


— Забавно: когда руководителей российского телевидения упрекают в том, что они создали уродливый гибрид развлекательного и пропагандистского телевидения, они отвечают: в Италии телевидение еще хуже.

— (Смеется.) Это правда. В Италии хуже.

— Людям, которые наблюдают со стороны, не очень понятно, как это могло случиться в Италии — европейской стране с огромным количеством интеллектуалов, с таким культурным наследием.

— Медленное поступательное движение. Если бы людям тридцать лет назад сказали, куда всё движется, они бы не поверили. Но они адаптируются, и уже адаптировались к тому, что их лидер одержим молодыми женщинами. Ну ладно, говорят они, а кто нет? Помню радиоинтервью с женщиной, депутатом парламента (она была певицей в 1980-х), и ее спросили напрямую: «Берлускони плохой или хороший?» Конечно, говорит, он хороший, он benefattore — тот, кто творит добро, просто «он любит свежее мясо». Ведущий поперхнулся и сказал: «Тот, кто любит свежее мясо, может пойти в мясную лавку». И тут эта дама шестидесяти лет — так сказать, законотворец — говорит: «Вот вы когда захотите пойти на свидание, — вы выберете пожилую женщину вроде меня или юную девушку?» Если даже женщина так говорит, можете представить, что в головах у мужчин в этой среде?

Аморальность постепенно разъедает общество. Понимаете, это такая культура банальностей, она обладает огромной силой. Культура банальности хочет сделать вид, что она безобидна: «Да ладно, мы только веселимся». Но именно она становится нормативной — в Италии, потому что ее догмы транслируют по телевизору.

— Телевизор обеспечивает ей легитимность.

— Да. Таково чудесное свойство телевидения — оправдывать того, кто хорошо смотрится в кадре. Ты можешь быть вором, негодяем, но, пока ты существуешь на экране телевизора, твое поведение воспринимается как норма. Это — ну он такой, мы его каждый день видим в новостях, мы привыкли, он наш! Вы знаете шутку: если серийному убийце предоставить эфир, зрители скажут: да он отличный парень! В телевизоре нет понятия «плохой» или «хороший». Есть только «симпатичный» или «скучный». У скучного парня будут проблемы. А если он улыбается, тогда все в порядке.

— «Видеократия» стала довольно заметным фильмом не только в Италии, но и в остальной Европе и в США. Вообще мне кажется, что в последнее время с документальным кино происходит что-то крайне интересное. Оно обретает новые формы, занимает все больше внимания. Интерес аудитории растет. Когда и почему, как вы думаете, это началось?

— На протяжении многих лет документалистика была, знаете, такой… Как бы это сказать?

— Смертной тоской.

— Да. Она ориентировалась на передачу сухой информации. Очень долго документалисты были ограничены сводом правил, поскольку с этим типом кинематографа связано много этических проблем. Я еще помню эти постоянные дебаты: что ты имеешь право делать, чего не имеешь. Не используй музыку. Не манипулируй героями. Не дружи с ними. Не плати им деньги. Не выражай свою точку зрения. Возможно, причина этих споров в том, что документалисты вообще очень любят поговорить. Или в том, что предыдущее поколение — люди, выросшие в 1960—1970-х, — сильно идеологизированы. Меня подобные разговоры всегда удивляли, потому что документалистика — предельно свободный жанр. Можно делать все, что угодно. Ограничение одно: ты снимаешь реальность, а стиль и метод — твой выбор. Сейчас мы можем навскидку назвать десять — двадцать режиссеров, которые делают совершенно разные вещи. Один снимает синема-верите, другой строит фильм на закадровом комментарии,  третий делает экспериментальные коллажи. И теперь мы точно не сможем привести документалистику к одному знаменателю. Ее стало много.

Мне кажется, первые изменения случились в начале 1990-х, когда жанр стал очень личным. Режиссер перестал быть беспристрастным наблюдателем, заявил о себе как о художнике, выражающем определенную точку зрения. В том числе и политическую, как Майкл Мур, например. Парадоксальным образом именно в этом обнаружилась какая-то новая аутентичность документалистики. Честность. Автор начал высказывать свое мнение — не словами, а тем, как он делает фильм. И аудитория поверила в эту честность, потому что за высказыванием стоял конкретный человек, а не некая бездушная институция под названием «документалистика».