Каким-то непостижимым образом на фоне этого вздыбленного природного и человеческого пейзажа прорисовываются и западают глубоко в сознание мельчайшие детали — наподобие ключей, застрявших в гусенице танка: вот они, эти самые поруганные, вмятые в глину частицы бытия. И концентрация сыгранного актерами именно поэтому — запредельна. Как и Миронову, Меньшикову надо играть в одной минуте всё: и еще не растраченное, а может быть, усилившееся любовное чувство, и трагическое понимание капкана, и неминуемый просчет судьбы, и декоративное почитание, и осознание, что его визави куда хитрее самого матерого энкавэдэшника… И не только Миронов, Меньшиков — каждый из ворвавшихся в фильм ([Мария] Шукшина, Петренко, Золотухин, Адабашьян, Стычкин, Гармаш, Голубев, не известный мне актер на барже) вылеплены сочно, зримо, с ощущением некоего, не потерявшегося в гомоне толпы, рвущейся прочь от беды, автономности своего «я». И везде — жизнь, и эта жизнь заглядывает в бездну безрассудно, отчаянно. В этом смысле метод автора для меня в каких-то моментах чувственно близок режиссеру, который по формальным признакам выглядит его антагонистом, — Алексею Герману. Кстати, в «Хрусталеве» — вот уж виртуозно разыгранная разбалансированность внешних сюжетных ходов до их полной атомарной расщепленности, которую собирать надо лишь только в воображении! Но интонации где-то схожи — и ненависть, и страсть, и мерзость, и любовь в жестком сплетении. Здесь всё сейсмично, автор это понимает, но при этом он не держит некий спасительный трос, по которому мы должны аккуратно пройти сквозь полотно киноромана. Он, наоборот, ввинчивает нас все глубже и глубже в некую бездонную воронку, все время меняет линию визуального горизонта: то опускает нас под воду в удивительной по своей поэтичности сцене Надиного крещения; то, натыкаясь на бесконечные приметы неизбежной трагической развязки, прощупывает все ориентиры разверзшегося искореженного пространства; то воспаряет над полем битвы; то прижимает нас к земле. Прощупывая возможность свободы там, где она в принципе недостижима.

4. На самом-то деле это самый антиидеологический из фильмов Никиты Михалкова. В каком-то смысле полная противоположность фильму «12» — вещи сознательно дидактической. Трудно заподозрить здесь в авторе какое бы то ни было стремление угодить, кроме желания прославить силу человеческой свободы, которая жива была даже тогда, когда человек находился под неусыпным надзором политрука за семью гулаговскими заборами. И на самом деле это гениальная придумка — комдив, который становится солдатом, потому что война уравнивает всех. Вот почему для автора так ценен человеческий опыт Астафьева, который прошел всю войну, но так и остался солдатом, рядовым. Именно поэтому его человеческий счет войне так недостижимо высок. И, в сущности, ничего, кроме этого единственного счета, не интересует создателей «УС-2». И это их стремление по сути соборно; оно призвано соединить все крайности; оно и мощно, и беззащитно в своей обнаженности; оно, что называется, готово на всё. И оно открыто для всех, оно — яростная попытка заставить еще раз напрячь весь свой гуманитарный опыт, чтобы оценить силу и удара, и сдачи. И аккумуляция этого колоссального опыта в картине, безусловно, присутствует, она возникла вовсе не на пустом месте. Вот поэтому в михалковских солдатиках я вдруг вижу абрисы защитников южной границы из сокуровских «Духовных голосов», чувствую дальний отзвук симоновско-германовских «Двадцати дней без войны» с бодрящимся лейтенантиком, попавшим под свой первый обстрел, слышу песню Утесова из финальных кадров «Июльского дождя». Это все родное, все родня — и это действительно в полном объеме не понять никакому западному зрителю: он неминуемо остается в поле геополитических, пусть благодушных, но абстракций. Опыт, пережитый страной в войне (так же, как в ГУЛАГе), передаваем разве тем странам, на чьей земле она велась, но эмоциональный его запас неисчерпаем, поэтому в этой попытке столько бешеной авторской энергии. И столько безысходности — бескомпромиссной, почти не оставляющей надежды. До того момента, когда на линии западного горизонта просветлеет, очень и очень далеко, — и автор мудр и трезв в своем чувстве абсолютной трагедии, надеясь, что зритель его поймет.

5. Я когда-то работал над книгой с поразительным человеком — фронтовым кинооператором Николаем Прозоровским. Он, честно говоря, всегда с чувством легкого испуга ждал 9 Мая, боялся эмоционального удара от извечного правила этого праздника — правила редеющих рядов, хотя сам прошел всю войну, сначала обыкновенным солдатом, потом человеком с камерой. Рассказывал мне немало горького, что, будучи услышанным из его уст, ни в коей мере не умаляло, а может быть, даже возвышало Победу. Говорил, как уже после войны к раздаче орденов спешили порой не те, кому война переломала хребет, а те, кто сумел и в этом аду куда нужно «перевезти партийные документы». Огорчался, что снятые им кадры вдруг приобрели чужое авторство и затем вошли во все хронологии; говорил тихо, так, чтобы никто не услышал, — я и сейчас не уверен, что не нарушаю принципы его доверия ко мне. Так вот, Николай Яковлевич присутствовал на Параде Победы в Берлине и сделал очень важное наблюдение. Вот идут американские победители, хеппи-энд по всем голливудским законам; бойцы, в принципе отличнейшие ребята, бодрым шагом вышагивают по плацу, призывно звучат марши, и все они — почти как те новички, так и не дождавшиеся новоселья в Минске. Для них война шла «1 час 30 минут» — словно по заказу дистрибьюторов и по желанию кинозрителей. А затем шли наши бойцы. Шли молча, устало, почти угрюмо, с почти отрешенными, жесткими лицами, порой даже нестройно, непарадно, по-русски, словно боясь израсходовать последние силы, ведь впереди дорога домой — а ведь им досталось больше всего. И трибуна стихла — все наблюдающие остолбенели в ошарашенном молчании; не хотелось ни звуков, ни маршей, ничего. Хотелось помолчать. Это и была истинная правда нашей войны — на века. И об этом, и, конечно, далеко не только об этом фильм «Предстояние».

Ссылки

• Никита Михалков: «Я слабый человек, просто Бог помог мне», 12.04.2010