Мориц Бляйбтрой: «С историей, которую мы имеем, приходится много рефлексировать и учиться терпимости»

Известный актер, исполнивший в фильме «Соул Китчен» Фатиха Акина роль уголовника, объяснил OPENSPACE.RU, что такое быть немцем

Имена:  Мориц Бляйбтрой · Удо Кир · Фатих Акин

Некоторую скуку, вызванную затишьем в конкурсе, развеяла картина Фатиха Акина «Соул китчен» (название вряд ли имеет смысл переводить). Теперь все о ней спорят.

Главный герой у Акина, грек по происхождению (Адам Буздукос), владеет забегаловкой «Соул китчен» в заброшенном промышленном квартале. Его клиенты — местные люмпены, с причмокиваниями пожирающие разогретые полуфабрикаты. Предприятие не приносит ничего, кроме неприятностей, пока в нем не появляется эксцентричный шеф-повар (Бирол Унел), который отказывается от суррогатов и учиняет в столовой haute cuisine. Старые клиенты с возмущенными возгласами уходят, но по соседству открывают танцевальную школу, и появляются новые, совершенно иные посетители. Место становится процветающим. Более оптимистическую метафору артхаусного кинематографа и представить себе невозможно.

Персонажей и сюжетных перепетий в фильме достаточно (имеется и романтическая линия, и брат героя, уголовник на условно досрочном, в исполнении Морица Бляйбтроя, и опасности, подстерегающие за углом), но ничто тут не является невнятным или лишним. Очевидно, именно за свое умение виртуозно соединять сюжетные линии, Акин (отчасти авансом) получил два года назад каннский приз за лучший сценарий. Тогдашняя картина «На краю рая» несколько смахивала на конъюнктурный позор, и вот что интересно: режиссер, турецкий эмигрант во втором поколении, попытался в тот раз вернуться к истокам, в Стамбул — и потерпел поражение. Его корни, очевидно, в Германии (впрочем, документальный «Переходя через мост» про альтернативную музыкальную культуру Турции был неплох), и новая работа это подтверждает.

«Соул китчен» — это уже не этническое, а постэтническое кино, в котором национальный колорит присутствует фоном, но не акцентируется. Эта комедия — слепок по-настоящему мультикультурного общества, которое больше не нуждается в рефлексии на тему своей мультикультурности. Стоит, впрочем, отметить, что в «Соул китчен» два злодея, и оба они этнические немцы: блондин из агентства недвижимости, который пытается обманом заполучить помещение, и эпизодический персонаж с коробкой ментоловых леденцов — он молчит, но от него веет ужасом, потому что это Удо Кир.

Несколько сомнительных эпизодов (в одном из них повар подсыпает в еду афродизиаки — следует небольшая оргия) возмутили некоторых коллег до глубины души, но для них тут же была придумана универсальная отповедь: кто не любит фильм Акина, тот не любит жизнь (произносится спокойно, без пафоса).

После венецианской премьеры «Соул Китчен» актер Мориц Бляйбтрой, давно работающий с Акином, рассказал нам, почему хорошо и почему плохо быть немцем.

— Мы ведь знакомы?

— Да, встречались в Москве пару раз.

— Точно.

— Вы, разумеется, веселились на съемках.

— Естественно. Я думал тогда: «Если хотя бы 50% этого веселья обнаружится в фильме, уже будет хорошо». Мы давно знакомы с Фатихом и его командой, получилось такое семейное мероприятие, когда все рады снова друг друга увидеть. Конечно, у «Соул китчен» есть режиссер, но каждый что-то добавил от себя. Каждый может сказать: «Мой фильм!» Репетировали три недели, было похоже на то, что я читал о театральных работах Элии Казана и Ли Страсберга, такая классика. Вообще, я считаю, что фильмы — это живые существа. Дикость говорю? У любого фильма есть аура, атмосфера, которая вас затягивает. Хотя нет, есть и холодные, мертвенные картины, в том числе и хорошие. Но наш — совсем не холоден.

— Реакция в зале была очень бурной. Хлопали и во время просмотра, и после.

— В каких местах хлопали?

— Например, когда Удо Кир пуговицу проглотил.

— Отлично. Мне еще сказали, что на нашей пресс-конференции было больше народу, чем у Джорджа Клуни. Вообще, существует какое-то трагическое недоразумение, связанное с восприятием комедий. Их почти никогда не включают в конкурс больших фестивалей. Напоминю: именно с них началась история кино! Я даже не говорю про Бастера Китона. Есть такой парадкс, противоречие немого кино: трагедия без диалогов воспринимается как комедия. И это самый сложный жанр: смех — естественная реакция, его сложнее всего вызвать в искусственных условиях кинозала. Итак, мы имеем древнейший и сложнейший жанр, который постоянно недооценивают. И в конкурсы больших фестивалей не включают. Именно поэтому так важно, что Акин в венецианском конкурсе как бы реабилитирует комедию.

{-page-}— Кстати, о фестивалях: вся эта история с высокой кухней в забегаловке — это случайно не метафора артхаусного кино?

— Конечно, это же очевидно. У нашего фильма очень серьезная идеологическая база. Он о том, как защитить то, что ты любишь. Свой дом, свое творчество. О том, как не врать себе, искусству. Как выбирать между правильным и неправильным. И только отталкиваясь от такой важной основы, вы можете начинать играть во всякие юмористические игры.

— Вы вот вполне себе комик.

— Мне приходилось сниматься в комедиях, но редко — трудно найти хорошую. Продолжу свою мысль: все, что по идее должно вызывать смех, сваливают в одну корзину. Для меня комедии — ну, это «Трудности перевода», наш фильм. Не самые тупые фильмы, над которыми вы, тем не менее, смеетесь. Но есть такой слэпстик, не знаю… «Не шутите с Зоханом», например. Я такие фильмы комедиями не считаю: хорошей комедии без драмы не бывает. «Голый пистолет» мне нравится как зрителю, но как актеру — неинтересен.

— Немецкая комедия вообще довольно специфическое явление...

— Большинство наших комедий никогда не пересекает границу Германии. Я знаю, в России их иногда показывают.

— Да, бывает. Не боитесь, что как раз немцам на «Соун китчен» будет не смешно?

— Я в этом бизнесе уже больше двадцати лет и привык к тому, что многое из того, что я делаю, находит гораздо более теплый прием за границей, чем в Германии. «Комплекс Баадер-Майнхов» был кассовым хитом в нескольких странах, его купили на пятьдесят пять территорий, номинировали на «Золотой глобус» и «Оскар», но у каждого немецкого критика нашлось для него бранное слово.

— Из-за политики? Все-таки тема такая: терроризм, Фракция красной армии...

— Знаете, что я вам скажу (и это одна из причин, по которым «Соул китчен» так много значит): я вырос в такой стране… В общем, мне никогда не нравилось быть немцем. Быть немцем — значит нести на себе груз прошлого. Это значит постоянно сталкиваться с предубеждением. «Кто? Немец? — А-а». Нормальная реакция, кто спорит. Но мы все выросли с этим отношением к себе. Мне было двенадцать, пятнадцать лет, и я слышал это постоянно.

После войны мы потеряли культурную идентификацию. Нам надо научиться заново любить, принимать и ценить то, что сделано в нашей собственной стране. Мы так быстро попадаем под обаяние того, что приходит из Франции, Италии, Америки. Но для того, чтобы полюбить свое, требуется серьезное усилие. Фатих говорит, что «Соул китчен» — фильм в жанре «хайма» (heimat). Это очень особенное слово, которое невозможно перевести ни на английский, ни на французский, ни на итальянский. Оно означает «дом», но в очень поэтическом смысле. Фильмы, которые обозначались этим термином, появились в конце 40-х, после войны. Они были сделаны для того, чтобы вернуть немцам ту самую идентификацию, вернуть то, что они потеряли. Но это были ужасные, ужасные, тупые фильмы.

— Пропаганда?

— Именно. Но «хайма» — очень правильный термин для «Соул китчен». Фильм снял эмигрант во втором поколении, он как бы говорит: «Это и моя страна, и мой дом, и мой способ чувствовать себя дома в этой стране». Там, где быть коренным жителем, как я уже сказал, всегда представляло некоторую моральную проблему. И теперь мы снимаем фильм, чтобы такие люди, как я и Фатих, могли наконец сказать: «Да, мы дома».

— Почему тогда у вас главный злодей — типичный ариец?

— (Смеется.) Но мы старались сделать его таким непростым. Там есть намек на то, что он из какой-то странной среды происходит. Пиджак у него странный... Я немец, но я вырос и до сих пор живу в Гамбурге. Вокруг меня всегда были толпы иностранцев. У нас в школе учились турки, итальянцы, кто угодно. И есть важный момент. Вот тут, в Италии, есть люди из Албании, из Африки. Но иностранцев, которые были вокруг меня в Германии в 60-х, специально приглашали из других стран, чтобы они восстанавливали разрушенную страну. Не было таких турок, которые сказали бы: «А поедем в Германию работать!» Немцы им сами сказали: «Приезжайте». Даже слово специальное было — гастарбайтер, гостевой рабочий. Думаю, расчет был такой: они тут поработают лет пятнадцать, а потом уедут домой. Только за это время у них дети тут выросли. И они уже никуда не хотят уезжать.

— А сейчас это слово используется? В русском языке оно употребляется в негативном или в ироническом значении.

— Нет, потому что самого явления не существует. Эмигранты, которые приезжают в страну, сейчас уже не гости: они здесь, потому что это нужно им. Это слово из 50—60-х, когда людей действительно приглашали. Мне кажется, в Европе нет других стран, в которых были бы именно гастарбайтеры, — им приходится иметь дело с беженцами, иммигрантами и их семьями. Да, немецкое общество пыталось от них отстраниться. Давайте держать их на расстоянии, селить компактно! Но сейчас мы столкнулись с тем, что отмахнуться от них не удастся, — за десятилетия они переместились от периферии к центру. Есть турецкие адвокаты, врачи, судьи. Это скорее можно сравнивать с афроамериканской общиной в Америке. Раньше они могли выйти из гетто и сказать: «Нас веками угнетали». А теперь не могут — в Америке черный президент.

То же самое — у нас. Таким людям, как Фатих, нет смысла протестовать, выходить на улицу, говорить: «Эта страна мне должна, у меня нет равных прав с коренными». Потому что это не так: у них уже есть все права. И очень здорово видеть, что это всё начинает работать и на бытовом уровне. Мне нравится, что Германия стала мультикультурной страной, это очень хорошо. Мечта о мононациональном государстве — идеологическая античность.

— Тем не менее, национализм никуда не делся, в том числе и в Германии.

— Люди в принципе подозрительно относятся к чужакам. Это еще и экономический вопрос: чем меньше денег, тем больше национализма. В Дании и Швеции то же самое. Это не уникальный феномен, он есть везде. Но, разумеется, когда он встречается в Германии, вы его, по понятным причинам, больше боитесь. Но я для себя вижу здесь преимущество: имея ту историю, которую мы имеем, приходится много думать, рефлексировать и учиться терпимости. Волей-неволей. Поэтому у большинства нормальных людей в Германии довольно открытое мышление.

— Есть ли в этом смысле разница между Востоком и Западом страны? Раз уж мы заговорили о бедности.

— О да. Различия между Востоком и Западом настолько большая тема, что даже не стоит начинать говорить об этом, иначе мы рискуем не остановиться никогда. В контексте нашего разговора: на Востоке никогда не было такого количества иностранцев. Привычки к ним не было. Поэтому в Берлине им рады меньше, чем в Гамбурге. Вообще, для кинематографиста — огромное удовольствие сейчас работать в Германии. Столько нерассказанных историй. В чем проблема Голливуда? Все сказано. Остается делать ремейки ремейков. А у нас есть история, которая у нас есть. И теперь мы наконец начинаем на эту тему говорить, в том числе и в кино. Да, у нас были «Гудбай, Ленин» и «Жизнь других», но я уверен, что это только начало.

— То есть дома вам в любом случае интереснее, чем в Голливуде?

— Голливуд — место, где самые талантливые и профессиональные люди мира собираются, чтобы делать кино. Кто спорит? Но я постоянно востребован дома. Стоит ли ехать в Голливуд и делать там то, что я делал дома двадцать лет назад, — а по-другому вряд ли получится? Зачем? У меня тут главные роли и отличные фильмы. Если я понадоблюсь Голливуду, они мне позвонят. А я им отвечу. Может быть.