Марина Зандманн: «Моими покупателями были исключительно западные люди»

Несмотря на многочисленность русской диаспоры, художники из России в берлинских галереях – явление до сих пор редкое

Марина Зандманн давно и активно пропагандирует русское искусство на Западе. Девятнадцать лет назад ее стараниями знаменитая выставка художников-авангардистов «Лабиринт» выехала за пределы СССР. «Железный занавес» давно пал, а Марина Зандманн с не меньшим энтузиазмом продолжает заниматься русскими художниками у себя дома в Берлине. В выставочном архиве галереи Зандманн только первые имена русского искусства «второго авангарда», а также немногочисленные, но заслуживающие внимания молодые авторы. Зандманн наблюдала волну интереса к русскому искусству на западе в конце 1980-х, и его забвение в середине 1990-х, и вторую волну уже в «нулевых». Кажется, единственное, что может выбить из колеи опытную галеристку, — это уход постоянных собирателей. Учитывая профессиональный стаж Зандманн, уходят они только в одном случае — переселяясь в мир иной. В интервью Art-Times Марина Зандманн рассказала обо всех вехах на пути от частного собирателя до владелицы главной «русской» галереи в Берлине, а также о рыночных кривых спроса и предложения и дефиците художников из России.

Замок под Гамбургом

— Я начала собирать шестидесятников еще в Москве в конце 1970—1980-х годов. В 1986 году я выехала на Запад, вышла замуж за немца и в течение некоторого времени не имела возможности вернуться в Россию. Когда я в 1988 году приехала в Москву, я увидела, что все страшно изменилось за два года при Горбачеве. Как раз в это время проходила выставка «Лабиринт», на которую мы бы не попали, если бы один из наших знакомых художников — это был Борис Бич — не сказал нам о ней.

Мы пошли на выставку во Дворец молодежи и были поражены: там висели работы всех художников, которых мы до этого знали по подвалам и чердакам. Мы немедленно решили поговорить с организаторами о возможности вывезти ее на Запад. Было понятно, что нужно что-то делать: посетителей очень мало, а на выставку Глазунова, которая проходила в том же Дворце молодежи, стояла огромная очередь. А про «Лабиринт» просто не было никакой информации. В дирекции мне сказали следующее: «Знаете, мы до сих пор боролись за то, чтобы выставка открылась в Москве, и мы еще не думали о том, что будет происходить дальше, но давайте подумаем вместе». Таким образом, мы, не имея в этой области никакого опыта — мой муж занимался экспортом судов, я поддерживала его в этом и собирала собственную коллекцию — пришли к выставочной деятельности.

И с этим решением мы ухали в Германию. Я располагала только дюжиной любительских снимков экспозиции, и на протяжении полугода мы вели переговоры с музеями, крупными выставочными площадками по всей Германии, но без особого успеха. И мы поняли, что если не взять все в свои руки, то выставки просто не будет. Мы нашли замок под Гамбургом, в получасе езды от города, куда можно добраться только на машине, и принялись за организацию всего выставочного проекта. Несмотря на трудности, нам удалось раскрутить выставку так, что в последние дни приходило до тысячи человек. Для того чтобы финансировать проект, мы параллельно вели переговоры с аукционным домом Christie’s, который не отвечал ни «да», ни «нет» и просто тянул время. В Sotheby’s мы не обращались, потому что они летом провели в Москве торги. Но мы нашли другой аукционный дом в Гамбурге — Hauswedell & Nolte, где выставили на торги часть работ, принимавших участие в выставке.

«Русский дом» в Берлине

После «Лабиринта» оказалось, что мы обладаем своего рода ноу-хау — знаем, как провести огромное мероприятие с 77 художниками, привлечь 12 тысяч посетителей и сделать за два с половиной месяца каталог — тогда еще без компьютера. Поэтому к нам начали обращаться люди с предложением что-то провести. Мы работали как настоящие фанатики и сумели создать себе на этом репутацию. Например, была большая выставка «Искусство, Европа». Она прошла в двадцати Kunstverein Германии, для четырех из них экспозицию готовила я. После этого мы провели выставки в 116 городах ФРГ и Швейцарии.

В 1997 году мы переехали из Гамбурга в Берлин, где сняли помещение в так называемом «Русском доме». Это дало мне возможность провести большие проекты, которые интересовали меня саму. Тогда ведь не было особой информации, не было литературы, поэтому я сделала выставку «20 лет после Бульдозерной выставки», где были показаны работы не только тех, кто в ней участвовал, но и тех, кто за ними пошел. Потом был проект «Поиск свободы. Московские художники 1950—1970-х гг.». Она структурировалась по четырем направлениям: соц-арт, концептуалисты, экспрессивное направление, метафизики. А в 2001 году я переехала в собственное помещение.

Моими покупателями были исключительно западные люди, русских тогда физически не было. Со многими из этих клиентов я до сих пор в контакте, некоторые из них собрали большие коллекции. Но время идет, многое изменяется — скажем, мой самый интересный собиратель того времени уже умер, его коллекция находится в руках его жены, а она покупает очень мало и осторожно. За последние 3—4 года появились и русские покупатели. Должна сказать, что сначала я их вообще не искала, я не знала, как будет развиваться этот рынок. Но многие вышли на меня сами — когда-то меня разыскал Игорь Маркин и некоторые другие люди, с которыми мы сейчас сотрудничаем.

Продавать дешево не имеет смысла

С некоторыми художниками мы работаем практически с самого начала. Гороховского выставляем на протяжении последних 12 лет. Мы сделали ретроспективу его работ за три года до Третьяковской галереи и всегда продавали его очень хорошо и много. На этой выставке, хотя у меня и замечательные работы, я продала совсем мало. Я думаю, что это связано, прежде всего, с тем, что активные собиратели до некоторой степени уже удовлетворили свои запросы, а новых покупателей пугают цены. Но продавать их дешево, на фоне общего роста аукционных рекордов, также не имеет смысла. Эти работы принадлежат вдове художника, значит, я должна ориентироваться и на ее пожелания. Как правило, все наследники считают, что теперь настал момент, когда работы становятся бесценными. Пригова я показывала два или три года назад, к этой выставке он делал перформансы, и я постоянно продавала его работы. Причем, несмотря на то что они очень сложны для понимания, покупали их только западные люди. По-моему, я вообще ни одному русскому коллекционеру не продавала его работы.

Я всегда старалась работать с реальными ценами и, конечно же, считаю, что они должны подняться после хороших аукционных продаж или после того, как художник умирает. Но тем не менее эта кривая не должна взлетать резко вверх. Нормальные собиратели хотят видеть рост цен, но они не хотят видеть большого их разброса — сейчас же бывает, что на одном аукционе работа стоит 100 тысяч, а на другом 9 тысяч. Аукционы делают сенсацию, потому что они, конечно, получают от этого большую выгоду и, грубо говоря, получают свои деньги назад, но для арт-рынка в целом это не так хорошо, как кажется. Это попросту пугает покупателей, тех людей, которые и составляют его основу.

Я не ищу новых художников

Хороших художников не так много, как кажется. Поэтому иногда, когда смотришь, на чем специализируются некоторые коллеги, то спрашиваешь себя, почему они занимаются именно этими художниками. Раньше я объясняла это личным вкусом галериста, а сейчас постепенно понимаю, что это и определенный бизнес-подход. Ведь хорошие художники уже давно разобраны

Я, например, горжусь своей молодой художницей Александрой Коневой. У меня есть ощущение, что этот человек сделает очень хорошую карьеру. Молодых художников у меня всего двое — она и Алексей Кострома. Кроме того, я работала с замечательной художницей Еленой Ковылиной, но, к сожалению, я ее потеряла. В то время, когда она жила в Германии, я неоднократно включала ее в групповые выставки. Например, она делала у нас в галерее перформанс «Парфюмерия идеологии». С помощью запахов она попыталась охватить политическую историю России, начиная с революции 1917 года и до сегодняшнего дня. Это было безумно интересно. Ковылина искала негативный запах и, как человек радикальный, хотела использовать запах экскрементов. Я сказала, что в моей галерее и с моей публикой это невозможно. Вместо этого я предложила другой очень сильный запах — запах сыра. Мы нашли французский сыр, который действительно ужасно пахнет. А перед нашим перформансом я его еще держала два дня на батарее.

Сейчас я не ищу новых художников. Я думаю, что на мой век мне хватит авторов, и я не вижу никого, кем бы я была так потрясена и так восхищена, чтобы мне тут же захотелось этого художника взять. Мне интересен Монро, например, но я не убеждена, что это прозвучит на галерейной выставке. Для групповой выставки или для выставки в музее это интересно.... А больше я пока не вижу никого.