Жан-Марк Бустамант в Москве: холодно, еще холоднее

ЕКАТЕРИНА ДЁГОТЬ посмотрела выставку французского классика и попробовала понять и простить его

Имена:  Жан-Марк Бустамант

На вернисаже выставки Жан-Марка Бустаманта мне не удалось найти никого, у кого его искусство вызывало бы сильное отношение, со знаком плюс или минус. Никто тут не любил его, никто не ненавидел. Те, кто его творчество хорошо знал — приехавшие иностранцы, а также отечественные кураторы, — в основном говорили что-то вроде: «Он очень известный художник, классик, но это, честно говоря, не совсем моя чашка чаю». Те, кто знакомился с ним впервые, просто пожимали плечами. Многие в тревоге шептали мне на ухо, что ничего не чувствуют. А услышав мое собственное признание, облегченно вздыхали: «Ну, слава богу, а я-то думал, дело во мне». Художники, не сговариваясь, выделили одну работу, самую для него нетипичную: огромное фото на прозрачной пленке. Две неизвестные девушки улыбаются неизвестному фотографу с территории, далекой от искусства. Любительская фотография, от времени ставшая ядовито-фиолетовой, — участь, уготованная всем им, этим фотографиям. И всем нам, смертным.

Непрошеная монументальность и тонкая прозрачность этой работы подсказывают, что она о жизни и о ее бренности. Но больше на выставке ни про жизнь, ни про бренность ничего не было. По крайней мере, я не смогла различить. В основном представлена абстракция — в форме геометрических объектов или больших цветных фотографий (на них запечатлены заросли туи, но выглядят они довольно-таки абстрактно). Меж тем в работах нельзя прочитать высказывание «никакой жизни вы, презренные мещане, от меня не получите, шиш вам», которое составляет суть авангардной абстракции, включая и Малевича. Главное впечатление, которое исходит от выставки, — это спокойная уверенность ее автора в том, что, аккуратно прибивая один кусок дерева к другому или расставляя по залу некие параллелепипеды, он делает дело Современного Искусства, важное и нужное.

Точнее, не так: важное и ненужное.

Это и называется «автономией искусства». Это ключевое понятие современной художественной теории остается для многих непонятным. Тут его можно, не понимая, почувствовать. За каждым из предъявленных нам объектов стоит многолетняя традиция уже завоеванной автономии. Каждое из этих произведений удивительно безмятежно, оно эманирует чувство безопасности. Эти металлические рельефы, куски зеркал, картины на плексигласе не боятся обвинения в том, что они — не искусство. Они ни за что не борются, никому ничего не доказывают, а просто спокойно и красиво висят.

Иные считают, что дело тут в том, что искусство это очень дорогое и знает себе цену, но я финансового давления не почувствовала. Нуворишского глянца у Бустаманта, что ни говори, нет. За ним просматривается не столько жир коммерческих галерей (хотя он, конечно, работает с галереями), сколько легитимность институций: коллекций, фондов, музеев, арт-школ с уважаемыми профессорскими позициями (одну из них он занимает), толстых критических журналов по искусству. За ним нерушимой стеной стоит огромный, уверенный в своей ценности и все еще очень прочный, несмотря на все финансовые и эстетические пертурбации, мир.

Это очень чувствуется. На эти картины смотришь с некоторой завистью. Странным образом хочется не столько обладать ими, сколько стать одной из них.

В России всё, конечно, не так. Легитимной художественной системы, независимой от мнения человека с улицы, у нас нет. Любое произведение современного русского искусства вот уже тридцать лет либо истерически вопит о том, что оно — нате, нате вам — не искусство вовсе, либо, заискивая, пытается доказать обратное. Ищет своего зрителя, пугает зрителя, шокирует, иронизирует — ведь ирония есть не что иное, как отчаянное средство обратить на себя внимание. Либо, в редких случаях, — если оно за зрителя не борется, как это было в традиции неофициального искусства, — демонстрирует свою хрупкость, уязвимость, одиночество и неблагополучие. Как будто стоит оно на плавающей льдине, которая вот-вот расколется.

Лично мне кажется, что эта хрупкость позиции и есть то, что придает искусству необходимо поэтический характер. Меня трогает, когда автономия искусства не завоевана, а находится в процессе завоевания, когда работа сделана не для Центра Помпиду, а неизвестно для чего — для обсуждения с друзьями или для прозябания в углу мастерской. Но, может быть, мне просто так привычнее, а ситуация, в которой живет Жан-Марк Бустамант, больше похожа на норму. То, что она комфортнее, сомнений нет.

Французские коллеги объяснили мне, что и у них завоевание легитимности современного искусства — дело всего лишь нескольких последних десятилетий. Вероятно, ключевым здесь было создание Центра Помпиду, который раз и навсегда снял разговоры о том, что все современное искусство — это какая-то дрянь для извращенцев. Во Франции ни один человек ни на улице, ни в прессе публично такое сказать не решится; хотя, разумеется, Клод Моне популярнее в массах, нежели Жан-Марк Бустамант.

У нас такого нормативного музея, как известно, нет. Точнее, у нас есть экспозиция новейших течений Третьяковской галереи, где все главные наши художники на месте. Но она почему-то такой нормативной роли не играет. Ей не верят, ее не боятся, ее ни о чем не просят.

Многие художники и критики в России сожалеют об этом, полагая, что нелегитимность современного искусства в глазах общества — это проблема и что решением вопроса является реабилитация формы. Сегодня в российском искусстве развернулась странная, если вдуматься, «борьба за формализм», которую трудно не сравнить с «борьбой с формализмом» внутри авангарда в конце 1920-х годов (подчеркиваю, что имею в виду вовсе не административно-карательные меры, а дискуссию о формализме среди самих тогдашних художников и критиков). К формализму в той или иной степени взывают Анатолий Осмоловский и Стас Шурипа, каждый из которых ведет свою педагогическую программу и сильно влияет на умы молодых авторов; кураторские проекты последнего времени пытаются исследовать этот феномен; многие критики (например, Сергей Хачатуров) также быстро эволюционируют в сторону «нового формального консерватизма». На пресс-конференции Бустаманта стало ясно, что ему очень приятно видеть свое творчество неожиданно оказавшимся в центре какой-то дискуссии: уже давно его искусство не подпадает под категорию «спорного» (а может быть, и никогда не подпадало).

Позиции российских адептов формализма включают в себя следующий важный оттенок смысла: для них этот формализм носит некий воспитательный характер, мы как бы должны наверстать его, научиться ему. В их аргументах мне слышится голос Джорджа Сороса (если не Карла Поппера) и Международного валютного фонда, но, может, это только моя аберрация слуха. Кажется, что нашему обществу нужно это непонятное ему современное искусство жестко навязать, пусть даже в цивилизованной форме — разъясняя, показывая. В этом смысле чем «самореферентнее» работа, чем больше она очищена от внешних моментов (будь то политическое, социальное, да и вообще какое бы то ни было содержание), тем она для такого разъяснения подходит лучше и тем она полезнее. На выставке Бустаманта меня не оставляло смутное ощущение, что она предъявлена (правда, непонятно кем) как некий урок, образец, подобный американской кухне, которую Никсон в 1959 году гордо предъявил Хрущеву на московской выставке достижений американского хозяйства. Впрочем, не знаю, отчего у меня возникла такая ассоциация. Меньше всего мне хотелось бы выступать с позиции Хрущева, который заверял Никсона, что у советских людей другие приоритеты в жизни. Не настолько я идеалистична.

У нас, повторяю, автономной позиции у искусства нет и никогда не было, разве что в полумифические времена Александра Бенуа. В России по-прежнему (кроме самых последних лет) каждое произведение искусства есть яростное завоевание места под солнцем, героическое отстаивание своей территории. Автономной территории — или, кстати говоря, не автономной также: если художник стремится не к «башне из слоновой кости», а, напротив, к работе в социуме и с социумом, это его жизнь более легкой не делает. Все равно нужно биться насмерть за то, чтобы тебя выставили, увидели, поняли. Чтобы, так сказать, в принципе рассмотрели твой вопрос. Я считаю, что такая ситуация для искусства плодотворна и способствует поэтическим творческим решениям, хотя решения эти порой столь поэтичны, столь близки к стихам, что не опознаются как пластическое искусство вообще (по крайней мере рынком не опознаются).

Бустамант к нам прибыл с планеты, где это не так. Интересно было бы узнать, что думают о Бустаманте наши формалисты. Отвечает ли он их ожиданиям? Прошу комментировать.


Ретроспектива Жан-Марка Бустаманта (р. 1952) открыта в фонде «Екатерина» по 28 марта. Проект реализован в рамках Года России — Франции 2010.

Ссылки

• Жан-Марк Бустамант в Москве: интервью, 10.02.2010