Немота

Молчание архитектора Николая Переслегина

Имена:  Николай Переслегин

Равнодушие к материалу и форме, такое обычное для русской сельской архитектуры последних пятидесяти лет, всегда оставалось на периферии архитектурного сознания профессионалов. В продолжение вековой традиции то, чем и в чём жили русские люди, оставалось в лучшем случае экзотикой для тонкой прослойки специалистов. Изредка возникали романтизирующие этот быт выставочные проекты. Александр Бродский опоэтизировал русскую архитектурную манеру, чем пленил своих коллег и зарубежных ценителей. Однако влечение к этой бедной, в полном смысле слова никакой архитектуре, а тем более подражание ей — последнее, чего ожидаешь от молодого архитектора.

Не так давно мне в руки попали фотографии, а потом и чертежи двух построек Николая Переслегина и его бюро concept 007, произведшие на меня настолько серьезное впечатление, что пришлось встретиться с их автором, чтобы узнать подробности.

Первый проект — сеновал под Истрой, при частной конюшне. Второй — павильон для корпоративных мероприятий финансовой компании под Хайфой, Израиль. Первое впечатление от обоих проектов — это какой-то обман. Потому что они не укладываются вообще ни в какие архитектурные рамки, вообще не принадлежат к миру профессионального высказывания.

Сеновал был полностью спроектирован — со всеми своими кривыми столбами и косо приколоченными досками. Проект был принят заказчиком, и архитекторы несколько недель путешествовали по окрестным селам и свалкам, собирая подходящие материалы, чтобы собственными руками построить спроектированное сооружение. Результат на первый взгляд ничем не примечателен. Единственное, что его отличает от любого другого самодеятельного сарая в России, — его осмысленность.

Поэтичность Александра Бродского была слишком одинока на русской архитектурной сцене, чтобы не вызвать продолжателей. Но если Бродский поэтизирует бросовое, то Переслегин бросовое апроприирует. Более того, он апроприирует не только материал (причем оригинальный!), технологию, но и функцию. От собственно архитектурного высказывания остается только умышленность, тем более странная, что воспроизводит она нечто случайное. Фактически Переслегин реконструирует никчемное, бедное. Эта тотальная реконструкция, хотя и воспроизводит никогда не существовавшее, реконструктивна как жизненная практика: архитекторы сами собирали и отбирали материал, сами возводили здание, повторяя действия сельского жителя, строящего свой сеновал из околостроительного мусора.

Блеск этой реконструкции раскрывается в том, что ее тщательность сопоставима с реконструкцией культурных ценностей, памятников архитектуры и таким образом возводит сооружение-прототип в соответствующий ранг. Что за этим стоит? Одной ностальгии, одного преклонения перед архитектурой бесформенного и случайного мало. Существование предварительно выполненного проекта, учитывающего неправильность конструкции, указывает на то, что здесь традиционное для таких сооружений безразличие к форме превращается в принцип формообразования, и даже не само безразличие, а его формальное выражение.

Отсутствие иронического начала в проекте, проявляющееся в до наивности тщательном исполнении, заставляет поверить, что для его автора архитектура случайных построек сельской местности — не предмет насмешки. Оказывается, что эта истинно народная архитектура нашего времени становится в буквальном смысле классикой, то есть образцом для подражания, лучшим из существующего. Здесь нет и следа переосмысления народной архитектуры, предпринимаемого Александром Ермолаевым и ТАФом, выработавшим свой собственный канон. Это почти благоговейное воспроизведение.

Когда я увидел фотографии сеновала, мне сразу бросился в глаза старый плакат, приколоченный вместо фрагмента стены — что-то из детского сада, про малышей. Оказалось, что он не старый. Он был написан авторами на старом куске фанеры. И в этом плакате отражается весь смысл проекта: радикальный формализм, избравший себе для подражания наиболее маргинальную сферу русского архитектурного опыта.

Совсем иначе возник павильон для корпоративных мероприятий. Эта постройка случайно попалась Переслегину на глаза где-то под Дубной. Он сфотографировал ее и некоторое время безуспешно пытался найти ей применение. Через год к нему обратился заказчик, которому Николай показал фотографии этого навеса в качестве примера интересующей его эстетики. Конечным проектом стало, странным образом, перемещение распадающегося навеса из-под Дубны под Хайфу. Была разработана посадка на местность и «реставрация», точнее, разборка и сборка. Павильон уже стоит на новом месте, теперь на очереди — создание ландшафта, который должен соответствовать Средней полосе России.

Здесь неизбежно сравнение с художественной техникой редимейда; однако если с точки зрения технической это справедливо, то с точки зрения смысла этот проект противоположен: редимейд вырывает объект из контекста и вводит его в абстрактное художественное пространство, здесь же объект лишь перемещается из одного места в другое, продолжая функционировать, и его редимейдность проявляется лишь в сфере мыслимого. В то же время этот проект совершенно художественен по жесту, хотя развертывается в поле архитектурных смыслов.

Перед этим жестом меркнут попытки неоклассицистов воссоздать «прекрасное прошлое» для будущего. Здесь Переслегин просто присваивает прошлое, не копируя, не пытаясь подражать. Здесь даже в большей степени, чем в случае с сеновалом, архитектурная воля автора проявляется во внеархитектурной, внеформальной сфере.

Если попытаться осмыслить этот объект, то оказывается, что обреченный на исчезновение образец типовой агропромышленной архитектуры обладает ценностью, превосходящей любое формальное высказывание автора. Эта ценность для него настолько высока, что он готов отказаться от возможности архитектурного созидания в пользу чистой трансляции. Все это происходит на невербальном, чувственном уровне, место осмысления занято эмоцией, которая, как выясняется, обладает самостоятельной созидательной силой. Неожиданный поворот для архитектурной практики и в то же время очень близкий по духу русскому народному строительству.

Однако в обоих этих проектах есть лукавство. Простая функция, хозяйственная в первом случае, репрезентативная — во втором, не особенно ограничивает архитектора в выборе средств: в обеих постройках не предполагается жизнь людей. Николай рассказал, что владелец сеновала намерен заказать проект офиса в таком же духе, но я предполагаю, что в работе над теплым зданием ему придется столкнуться с огромным количеством обстоятельств, которые можно было опустить в первых двух проектах и которые будут вступать в противоречие с такой эстетической практикой. Впрочем, все зависит от уровня погружения в нее.

Едва ли можно счесть, что эти проекты критичны и выступают констатацией кризиса формообразования в современной архитектуре, а также того, насколько скомпрометированы любые стратегии порождения формы. Однако они воплощают это внутреннее ощущение отчаяния архитектора в мире, лишенном свободы маневра, в котором всякий формальный жест автоматически записывает его в приверженцы определенной школы, встраивает в готовый эстетический дискурс. Оказывается, что единственный путь отступления — выход за рамки профессионального, в пустоту неизреченного архитектурного слова.